замираю и прислушиваюсь. Почти через целую минуту шум раздается снова, на сей раз отчетливее. Ветки колышутся, значит, у моего дома кто-то стоит. Я опускаюсь на колени, ползу в гостиную и скрючиваюсь за креслом.
Пусть это будет Чарли Зэйлер! Путь принесет куртку, которую я забыла в ее кабинете. Господи, пусть это будет Шарлотта! Она меня не обидит, хотя в пятницу мне не терпелось от нее избавиться.
Услышав смех и два незнакомых голоса, выглядываю из-за кресла и вижу на улице подростка. Он расстегивает ширинку и кричит приятелю, чтобы подождал, отлить, мол, надо. На щеках и подбородке щетина, из-под джинсов на добрых три дюйма торчат боксеры. Я закрываю глаза и прижимаюсь к подлокотнику. «Это просто дети, они ничего о тебе не знают и вообще тобой не интересуются». За деревьями слышен голос второго пацана, называющего приятеля свиньей. Сегодня меня не волнует, что мальчишка наверняка обмочил стену моего дома, хотя при обычных обстоятельствах возмутило бы до глубины души.
Парень уходит, а я все сижу за креслом – надо же удостовериться, что он не оглянется. Вот он мелькает в первом окне эркера, потом во втором, потом в третьем, поправляет джинсы и скребет затылок, не чувствуя моего пристального взгляда. Если бы он сейчас обернулся, наверняка увидел бы меня.
Остекленный витражным стеклом эркер – гостиная словно в витрине находится – и убедил меня снять именно этот дом. Малькольм признался, что арендаторов найти непросто. «Сами видите, тут не уединишься!» – вздохнул он, едва мы приблизились к воротам парка, явно решив заранее перечислить недостатки Блантир-Лодж. Чтобы въехать на территорию парка на машине или, наоборот, выехать за нее, мне придется поднимать тяжелый шлагбаум, а потом, разумеется, опускать. Гостиная и спальня неправильной формы: в обеих комнатах один угол словно срезали. «Скрывать бесполезно, – продолжал Малькольм, – вы же все равно заметите!»
– К уединению не стремлюсь, – заявила я тогда. – Нет ничего плохого в том, что я буду видеть людей, а люди – меня. – Собственные слова удивили, и я не знала, правда это или полная противоположность моим чувствам. Помню, что подумала: если спрячусь, никто не сможет мне помочь.
– Купите себе хорошие занавески, – посоветовал Малькольм, и я поежилась, представив за плотной тканью два лица – Его и Ее.
– Нет! – ответила я специально для Малькольма, которому вообще-то было все равно. – Я хочу видеть парк, раз уж решила в нем поселиться.
Я с удовольствием делила бы парк с прохожими, детьми и бегунами. Он мог быть моим садом, за которым не нужно ухаживать, потому что он принадлежит государству. Свежий воздух, зелень, среди людей, но вдали от толпы, – парк подходил мне идеально.
– У прежнего жильца были японские ширмы, – гнул свое Малькольм, явно не услышав моих слов. – Большие, за такими обычно переодеваются. Он приставил по одной к каждому окну.
– Не буду закрывать окна, – заявила я, решив, что если в доме есть шторы, то сниму и их. К фасаду крепились два фонаря, направленные на широкую тропку, которая делила парк пополам. – Когда на улице темнеет, фонари включаются автоматически?
Малькольм кивнул, и я поняла, что даже во мраке увижу краски. Ночью из любого окна гостиной смогу наслаждаться великолепием деревьев, кустарников и цветов – темно-зеленым, красным, пурпурным. «Парк разбивали со знанием дела», – подумала я, глядя на блестящие ягоды черной калины, вечнозеленый зверобой и хебе, посаженные вокруг веера новозеландского льна.
– Когда можно въезжать?
– Какая вы быстрая! – засмеялся Малькольм. – Может, сначала внутрь заглянете?
– Я здесь живу! – покачала головой я и отступила на шаг, чтобы запечатлеть в памяти домик с обвитой диким виноградом крышей. Я могла бы любоваться им часами. В моем сознании его живописный вид ассоциировался с выздоровлением. Именно живопись, картина поселила во мне надежду, что при желании я смогу наладить свою жизнь. Разумеется, Блантир-Лодж был не картиной, а домом, нужным мне жильем. Тем не менее я считала его красивым и в то время верила, как бы высокопарно это ни звучало, что все красивое и близкое по духу способствует моему выздоровлению.
Вероятно, поэтому, даже когда Малькольм двинулся дальше, я осталась стоять перед домом. Делая шаг навстречу выздоровлению, я каждый раз испытывала странное, абсолютно неправильное чувство, что спешить некуда.
После разговора в лондонском отеле выздоровление остановилось. Картины, которые я так долго собирала, больше не помогли, как и проволочные зверушки, и резная деревянная скульптура, и керамика, и абстрактные металлические фигурки, заполнившие новый дом. Пока не разберусь, что не так с Эйденом, и не залечу его раны, мне ничто не поможет.
Дверь неожиданно распахивается. Эйден! На нем туфли, которые он ждал целых два года, – ту историю я услышала сразу после знакомства – и черный, единственный в его гардеробе пиджак. В пиджаке, больше напоминающем куртку, Эйден похож на мусорщика, точнее, на мусорщика тех времен, когда работники коммунальных служб еще не носили оранжевую люминесцентную форму.
Эйден сразу замечает, что я держу в руках. Он подходит ко мне и забирает пульт.
– Хватит! – качает головой Эйден. Неужели речь о будущем? Он больше не позволит мне просматривать кассеты? Эйден нажимает на кнопку, и монитор отключается.
Те, кто заходит в дом, замечают над дверью монитор, только если оборачиваются, ну и когда уходят, конечно. Впрочем, кроме меня сюда заходят лишь Эйден и Малькольм. Ландшафтный дизайнер Калвер- Вэлли каждый дюйм этого дома по памяти нарисует, а мои родители Блантир-Лодж ни разу не видели.
– Он снова наведывался, – сообщаю я Эйдену. – И вчера, и сегодня утром. Шел по дорожке и опять разглядывал дом.
– Ясное дело, наведывался. Он же собаку выгуливает. Пожалуйста, не начинай снова! – На лице Эйдена боль и огорчение: он хочет поговорить не об этом.
– Где ты был? – спрашиваю я.
– В Манчестере. – Эйден снимает пиджак. – Джинетт понадобилось несколько новых рам. Пришлось делать их на месте.
Он снял пиджак! Он остается!
– Слушай, тут прямо Северный полюс! Бойлер опять сломался?
Я пристально смотрю на Эйдена. Как бы мне хотелось ему верить! Джинетт Голенья, директор Манчестерской художественной галереи, и раньше вызывала к себе то одного Эйдена, то нас обоих. От Спиллинга до Манчестера три часа езды, но Джинетт охотно платит за бензин и за отель. Эйден – один из немногих багетчиков, которые никогда ни на чем не экономят. В своей профессии он лучший – об этом я тоже услышала сразу после знакомства.
– Не веришь мне, спроси у Джинетт, – предлагает Эйден.
– Почему не позвонил? Я же вся извелась!
– Прости! – Он обнимает меня за плечи. – До отъезда в Манчестер я был в полиции.
Новость для меня как гром среди ясного неба.
– Что?
– Ты прекрасно слышала!
Я отстраняюсь, заглядываю Эйдену в глаза и вижу: что-то изменилось. Такое ощущение, будто... Даже не знаю, как выразиться. Такое ощущение, будто он успокоился. Невидимая война, бушевавшая в его душе с памятной поездки в Лондон, закончилась. Я сжимаю волю в кулак и жду, что он скажет. Сама я ничего менять не хочу.
Тогда зачем я караулила Чарли Зэйлер у входа в управление?
– Они бы все равно до меня добрались, иначе просто не бывает. Вот я и решил: чем томиться ожиданием, лучше отправлюсь к ним сам.
– Я тоже, – вырывается у меня. Эйден не рассердится: я поступила так же, как он.
– Ты была в полиции?
О том, что я ждала именно Шарлотту Зэйлер, лучше не говорить: получится слишком похоже на преступный сговор.
Эйден улыбается. Судя по блеску в глазах, его переполняют эмоции.
– Поверила! – вздыхает он. – Ты наконец-то поверила, что я ее убил!
