Чем дольше смотрела она на калеку, тем отчетливей становилось его сходство с Павлом на фотографии. Конечно, они были разные: юноша и почти старик. Нет, стариком его не назовешь, не шло это слово к его литому, смуглому, гладкому, жестко-красивому лицу, к стальным, неморгающим глазам. Ему не дашь и пятидесяти. Но в морщинах возле глаз и на шее, куда не проникло весеннее солнце, кожа уже не кажется молодой, ему под шестьдесят. И вдруг его сходство с тем Павлом, которого она несла в себе, исчезло. Если бы Павел остался в живых, он старел бы иначе, ведь по-настоящему добрые люди с возрастом становятся все добрее, их юная неосознанная снисходительность к окружающим превращается в сознательное всеохватное приятие жизни. И никакое несчастье, даже злейшая беда, постигшая этого солдата, не могли бы так ожесточить светлую душу Павла и омертвить его взгляд. Это другой несчастный, отдавший войне больше, чем жизнь. И тут калека медленно повернул голову, солнечный свет ударил ему в глаза и вынес со дна свинцовых колодцев яркую, пронзительную синь.
— Паша! — закричала она, кинулась к нему и рухнула на землю. — Паша!.. Паша!.. Паша!..
Калека не шелохнулся, он глядел холодно и спокойно, словно это его ничуть не касалось.
— Ты опять ждал меня!.. Ты не знал, что меня нет? Или не верил?..допытывалась Анна.
Таких слов тогда не было, да и быть не могло. Это не повторение. Тогда у нее была вспышка гнева, и Корсар кинулся на защиту. Но не было в ней гнева и не было Корсара, уничтоженного охранниками в первые дни бунта. Да Корсара и не может быть тут, у собак другой рай. Но тут настоящее опять совместилось с прошлым, незабвенный голос Анны сказал:
— Идем… Идем вон туда.
Они не ушли далеко, но пристань со всем населением скрылась за пологим, неприметным взгорком, а им достался уединенный мир, вмещавший лишь природу и две их жизни.
После, когда он отпустил ее, она спросила:
— Так все было, Паша?
Ему странно было слышать свое уменьшительное имя из уст этой девочки, странно и нежно.
— Я знаю, кто ты, — сказал Павел.
— Да, я дочь Анны. Таня. Ты не ответил.
— А можно об этом спрашивать?
— Я думала, ты храбрее.
— Любой человек не храбрее самого себя. Она утонула?
— Ты не знал?.. Она не смогла уехать. Нет, это не было самоубийством. Она хотела вернуться к тебе. Ты убил ее.
— О чем ты?
— Ты прогнал ее.
— Нет, я сам ушел… Уковылял, уволокся, уполз, называй, как хочешь!.. Ладно, — сказал он вдруг, клацнув челюстями. — Я убил ее. Зачем ты приехала к убийце?
— Не знаю. Наверное, мне хотелось, чтобы Анна доплыла.
Он пристально посмотрел на нее, и глаза у него опять были свинцовые, тяжелые.
— Мудрено. Темно. И пусто… Это ваше проклятое очарование!.. Я урод, калека, поползень, старик, что вы хотите от меня?
— А-а, теперь я понимаю, как у вас все было!.. Нет, Паша, ты в порядке. Это я была калекой, а ты меня вылечил.
Он оторопело посмотрел на нее. Что-то начало проступать из тумана.
Она порылась в своих вещах и достала розовый камешек.
— Узнаешь?
— Боже мой!.. Я помню, как нашел его. После шторма, в Сердоликовой бухте… Значит, прошлое не выдумка. Была молодая Аня, был я на длинных ногах. Бегал, прыгал, собирал разноцветные камешки. И казалось, будет тысяча лет с нею… А была тысяча лет без нее. — Он оборвал и вдруг резко, почти грубо спросил: — Что ты от меня хочешь?
— Только то, что ты мне можешь дать. — Она улыбнулась и обняла его. — От тебя пахнет смолой, сосновой корой, теплой, влажной землей…
— Проще — могилой…
Уже начала по-вечернему сыреть трава, когда послышался пароходный гудок.
— Собирают пассажиров. Тебе пора.
— Я не Анна, — сказала Таня. — Я современная девочка. От меня так просто не отделаться.
— Ты в своем уме?
— Мать — милая, бедная, деликатная… Поддалась самолюбивому бреду калеки-истерика.
— Замолчи! Хватит!
Таня кончила одеваться. Вещи были мокрые, холодные.
— Идем домой. Я замерзла.
— Ко мне нельзя, — сказал он хмуро. — Здесь монастырь.
— А ты принял постриг? Какой банальный сюжет: соблазнение монаха.
— Не дурачься. Я в самом деле не могу тебя взять с собой, даже если бы хотел.
Она пропустила конец фразы мимо ушей.
— Почему? Я не рвусь на ваше подворье. Но есть там какая-нибудь сторожка, заброшенный сарай, собачья будка?.. Нет, построим шалаш. Поговорку знаешь?
Была банька прежнего медицинского начальства, которой монахи не пользовались. Все их службы находились внутри кремля. Там можно устроиться на какое-то время. Павел и секунды не верил в продолжительность этой чересчур неправдоподобной сказки. Хотя сюда ее привели не только взбалмошность и желание приключения. Она то ли искупала какую-то вину перед матерью, то ли мстила ей, то ли, позавидовав, хотела присвоить ее тайну. А может, это желание запастись прошлым, слишком гладко, бессобытийно течет благополучная, обеспеченная жизнь. А может, все уходит в тайну пола?.. Но то, в чем она почти напрямую призналась ему, этой тайне непричастно. Нежданная — а вдруг жданная? — премия за дикий с виду, но внутренне оправданный поступок. Ему в этом не разобраться, у него слишком маленький опыт с женщинами. И уж подавно с женщинами ее среды и столь юного возраста…
Они устроились в брошенной баньке.
Утром — не успели чаю попить — за Павлом пришли. Его требовал к себе настоятель.
— Начинается, — сказал Павел. — Монастырь — копия нашей страны: весь на доносах.
— Не раззуживай себя, — сказала Таня. — Поговори с ним по-человечески.
Вернулся Павел неожиданно скоро. Разумного разговора не получилось. Настоятель — человек жесткий и грубый — сказал, что не потерпит блуда под стенами обители. Павел спросил, почему же он разрешает его в стенах обители, ведь известно, что все монахи либо мужеложцы, либо рукоблуды. Старика чуть кондрашка не хватила. Что там началось!.. Павел расшвырял братию и. ушел.
— Ты провокатор, — голосом Анны возмутилась Таня. — Хочешь, чтоб меня вышвырнули отсюда? Я сама с ним поговорю.
— Зачем нарываться на хамство?
— Никакого хамства не будет. Угомонись.
Она вышла, озадачив Павла своей взрослой уверенной интонацией. Так могла бы говорить Анна в остуди лет, немолодая, много пережившая женщина, умеющая и привыкшая брать на себя ответственность. Но она не взяла на себя ответственности в их последнюю встречу, подчинилась его дури… самолюбивому бреду калеки-истерика. Как эта девчонка сумела понять такое и как отважилась бросить в лицо безногому? Странное существо, совсем не похожее душевным складом на молодую Анну и, возможно, очень похожее на ту, какой Анна стала.
Павел ничего не ждал от разговора Тани с настоятелем. Ему даже хотелось, чтобы скорее все кончилось. Почему судьба играет с ним в такие непонятные, острые, больные игры? Он был простым, бесхитростным, веселым парнем, влюбленным, красивым, без каких-либо завышенных требований к жизни. Он считался способным, даже талантливым, и наверняка стал бы хорошим инженером, опять же не заносясь высоко. Он хотел простой и ясной жизни: Анна, дом, дети, друзья, море, горе. А вышло ему увечье, «малина», убежище. Хорош его послужной список: солдат, продавец рассыпного «Казбека», уголовник- ножебой, пахан инвалидного узилища, предводитель безногого бунта, монастырский трудник. И ко всему
