'Филадельфия? В Америке. Где же еще?'
'Далеко отсюда?'
'В Липске это считалось бы далеко, а здесь — два часа поездом'.
'Откуда ты знаешь, кто захочет купить книги?'
Герман задумался. 'Я этого не знаю. Я ищу покупателей'.
'Почему ты не торгуешь книгами здесь? Здесь так много людей'.
'Ты имеешь в виду Кони Айленд? Люди приезжают сюда поесть поп-корн, а не почитать'.
'А что это за книги?'
'О, всякие: как строить мосты, как похудеть, как руководить правительством. Тексты песен, рассказы, пьесы, жизнь Гитлера…'
Лицо Ядвиги сделалось серьезным. 'Об этой свинье пишут книги?'
'О всех свиньях пишут книги'.
'Ну-ну'. И Ядвига ушла на кухню. Через некоторое время Герман последовал за ней.
Ядвига открыла дверцу клетки, и попугаи летали по кухне. Желтый, Войтысь, сел на плечо Германа. Он любил погрызть у Германа мочку уха и клевал крошки с его губ или кончика языка. Ядвигу всегда удивляло, насколько моложе, свежее и счастливее выглядел Герман после того, как принимал ванну.
Она подала ему теплые булочки с маком, черный хлеб, омлет и кофе со сливками. Она старалась как следует кормить его, но он ел кое-как. Он один раз откусывал от булочки с маком и откладывал ее в сторонку. Омлет он только попробовал. Конечно, его желудок ссохся во время войны, но Ядвига помнила, что и прежде он ел мало. У него всегда бывали из-за этого ссоры с матерью, когда он приезжал домой из Варшавы, где учился.
Ядвига озабоченно покачала головой. Он глотает, не прожевывая. И хотя времени у него еще много, он озабоченно смотрит на часы. Он сидел на краю стула так, как будто собирался вскочить. Глаза его, казалось, смотрели на что-то, что находилось за стеной.
Внезапно он сбросил с себя это настроение и сказал: 'Сегодня вечером я буду ужинать в Филадельфии'.
'А с кем ты будешь ужинать? Или один?'
Он перешел на идиш. 'Один. Что ты выдумываешь! С царицей Савской я буду ужинать. Если я торгую книгами, то ты жена папы римского! Этот рабби, на которого я работаю — ну да, если бы его не было, мы бы умерли с голоду. А та женщина в Бронксе — совершеннейший сфинкс. Чудо, что я не свихнулся с вами тремя! Пиф-паф!'
'Говори так, чтобы я тебя понимала!'
'Почему ты непременно хочешь понимать меня? Кто много знает, у того много горя', — как сказано у Экклезиаста. — Правда все равно выйдет на свет — пусть не в этом мире, а в том, если предположить, что от наших бедных душ что-нибудь останется. А коли нет, нам придется перебиться без правды…'
'Еще кофе?'
'Да, еще кофе'.
'Что пишут в газете?'
'О, они договорились о прекращении огня, но это ненадолго. Скоро они снова начнут воевать — эти быки рогатые. Им все мало'.
'А где это?'
'В Корее, в Китае — где угодно'.
'По радио сказали, Гитлер еще жив'.
'Даже если один Гитлер мертв, миллион других готов занять его место'.
Мгновенье Ядвига молчала. Она оперлась на щетку, которой подметала пол. Потом сказала: 'Соседка со светлыми волосами, которая живет на первом этаже, говорит, что если б я работала на фабрике, то зарабатывала бы двадцать пять долларов в неделю'.
'Ты хочешь пойти работать?'
'Когда сидишь дома одна, чувствуешь себя одинокой. Но фабрики так далеко отсюда. Если б они были поближе, я бы пошла работать'.
'В Нью-Йорке все далеко. Надо или ездить на метро, или сидеть дома'.
'Я же не знаю английского'.
'Ты можешь пройти курс. Если хочешь, я запишу тебя'.
'Старуха сказала, они не берут тех, кто не знает алфавита'.
'Алфавиту я тебя научу'.
'Когда? Тебя же никогда нет дома'.
Герман знал, что она права. И в ее возрасте не так-то легко учиться. Когда ей приходилось подписывать что-то тремя маленькими кружочками, она краснела и потела. Ей было трудно выговорить даже простейшее английское слово.
Обычно Герман понимал ее деревенский польский, но иногда ночью, когда Ядвигу охватывала страсть, она тараторила что-то на своем тарабарском наречии, в котором он не мог различить ни слова — он просто никогда не слышал этих слов и выражений. Возможно, это был язык древних земледельческих племен, происходящий из времен язычества? Герман уже давно не сомневался в том, что душа человеческая хранит в себе больше, чем человек может воспринять на протяжении одной жизни. Гены помнят другие эпохи. Даже Войтысь и Марианна унаследовали свой язык от поколений волнистых попугайчиков. Было ясно, что они общаются друг с другом; и то, как они договаривались в долю секунды, в каком направлении им лететь, доказывало, что каждый из них знал, о чем думал другой.
Что касается Германа, то он и сам для себя был загадкой. Он все время жил в каких-то безумных обстоятельствах. Он был авантюрист, грешник — и в придачу лицемер. Проповеди, которые он писал для рабби Ламперта, — это было не что иное, как позор и издевательство.
Он встал и подошел к окну. В нескольких кварталах от дома дышал океан. С пляжа и Серф-авеню доносились звуки летнего утра. На маленькой улице между Мермейд-авеню и Нептун-авеню все было тихо. Дул легкий ветерок. В немногочисленных деревьях щебетали птицы. Движенье воздуха принесло с собой запах рыбы и чего-то такого, что нельзя точно определить — вонь разложения. Высунув голову из окна, Герман видел обломки старых судов, брошенных в бухте. На их скользкие бока налипли бронированные существа — отчасти живые, отчасти спящие доисторическим сном.
Герман услышал укоризненный голос Ядвиги: 'Твой кофе остынет. Возвращайся к столу!'
3
Герман вышел из квартиры и сбежал по лестнице. Если он не исчезнет быстро, Ядвига под каким- нибудь предлогом позовет его назад. Каждый раз, когда он уходил, она прощалась с ним так, как будто нацисты захватили Америку и его жизнь была в опасности. Она прижималась горячей щекой к его щеке и просила его остерегаться автомобилей, не забывать поесть и помнить, что он должен позвонить ей. Она относилась к нему с привязанностью собаки. Герман часто поддразнивал ее, называл дурочкой, но всегда помнил о той жертве, которую она принесла ради него. Она была открытой и честной — он был неискренним, и он заплутал во лжи. И все-таки он не мог долго вытерпеть рядом с ней.
Дом, в котором жили Герман с Ядвигой, был построен давно. Много пожилых супружеских пар — беженцы, желавшие дышать свежим воздухом — обитали здесь. Они молились в маленькой синагоге, находившейся неподалеку, и читали газеты на идиш. В жаркие дни они выносили на улицу скамеечки и раскладные стулья и болтали о старой родине, об американских детях и внуках, о крахе, случившимся на Уолл-стрит в 1929 году, об излечении, достигаемом посещением парилки, о витаминах и минеральной воде из источников близ Саратоги.
Иногда Германа охватывало желание сблизиться с этими евреями и их женами, но опыт его жизни требовал, чтобы он избегал их. Сейчас он сбежал по шатким ступенькам и повернул направо, на улицу, быстрее, чем кто-нибудь из них мог задержать его. Он не успевал в срок выполнить работу для рабби Ламперта.
