Контора, куда спешил Герман, помещалась в здании на Двадцать третьей улице, неподалеку от Четвертой авеню. Чтобы добраться до станции метро на Стилвелл-авеню, у него было четыре возможности: пойти вдоль Мермейд-авеню, вдоль Нептун-авеню, вдоль Серф-авеню или вдоль пляжа. В каждой дороге была своя прелесть, но сегодня он выбрал Мермейд-авеню. Эта улица имела восточноевропейский колорит. Прошлогодние плакаты, оповещавшие о выступлении канторов и раввинов и сообщавшие о ценах на места в синагогах, еще висели на стенах. Из ресторанов и кафетериев доносились запахи бульона, каши, рубленой печени. Булочные торговали оладьями и печеньем, штруделем и коржиками с луком. Перед одним из магазинов женщины выуживали из бочек соленые огурцы.
Пусть даже у него никогда не бывало большого аппетита — но голод, пережитый в годы нацизма, настолько въелся в тело, что один вид пищи возбуждал его. Солнце освещало ящики и корзины, полные апельсинов, бананов, вишен, клубники и помидоров. Евреи жили здесь как хотели, на свободе! На главных и боковых улицах висели вывески школ, где преподавали на иврите. Была тут даже школа с преподаванием на идиш. Шагая, он изучал улицу и искал место, где можно было бы спрятаться, если бы нацисты заняли Нью- Йорк. Можно ли построить здесь подземный бункер? Разрешат ли ему спрятаться в башне католической церкви? Он никогда не был партизаном, но теперь часто думал о позициях, с которых удобно вести огонь.
На Стилвелл-авеню Герман повернул направо, и горячий ветер, пахнувший поп-корном, тут же налетал на него. Зазывалы заманивали публику в парк с аттракционами и балаганами. В парке были карусели, тиры, медиумы, которые во время спиритических сеансов за пятьдесят центов вызывали души умерших. У входа в метро итальянец с выпученными глазами бил длинным ножом по железке и выкрикивал одно-единственное слово голосом, который перекрывал весь шум. Он продавал сахарную вату и мягкое мороженое, таявшее, как только оно оказывалось в стаканчике. На другой стороне набережной, за толкотней тел, блестел океан. Пусть все это дешевка и китч, но сияние красок, избыток, свобода каждый раз заново потрясали Германа.
Он пришел на станцию метро. Пассажиры, в основном молодые, выпрыгивали из поездов. Таких необузданных лиц Герман не видел в Европе. Но молодые люди здесь были одержимы страстью к удовольствиям, а не страстью к преступлениям. Парни бежали и орали и пихались, как козлы. У многих были черные глаза, низкие лбы, курчавые волосы. Тут были итальянцы, греки, пуэрториканцы. Молодые девушки с широкими бедрами и высокой грудью несли сумки, полные еды, подстилки для пляжа, крем для загара и зонтики от солнца. Они смеялись и жевали резинку.
Герман спустился по лестнице вниз, и тут же подошел поезд. Двери разошлись, и его обдало жаром. Гудели вентиляторы. Голые лампы слепили глаза; на перроне были разбросаны газеты и скорлупа от орехов. Пассажиры, ждавшие поезда, подзывали полуголых черных мальчишек, и те чистили им туфли. Мальчишки склонялись у их ног, как первобытные язычники перед богами.
На сиденье лежала оставленная кем-то еврейская газета. Герман ваял ее и прочитал заголовки. Сталин заявил в интервью, что коммунизм и капитализм способны к мирному сосуществованию. В Китае шли бои между красными и войсками Чан Кай-ши. На внутренних полосах газеты беженцы описывали ужасы Майданека, Треблинки, Освенцима. Свидетель, которому удалось бежать, сообщал о лагерях на севере России, где раввины, социалисты, либералы, священники, сионисты и троцкисты, как рабы, добывали золото и умирали от голода и болезней. Герман считал, что в нем выработалась невосприимчивость к ужасам, но каждый новый кошмар поражал его. Статья завершалась предсказанием: в конце концов все-таки удастся создать систему, которая исцелит мир на основе равенств и справедливости.
'Вот как? Им все еще неймется лечить?'. Герман уронил газету на пол. Фразы о 'лучшем мире' и 'светлом будущем' казались ему оскорблением пепла замученных. Каждый раз, когда он слышал слова о том, что жертвы погибли не напрасно, в нем поднимался гнев. 'Но что я могу сделать? Я вношу свою долю в общее зло'.
Герман открыл папку, вынул рукопись и, читая, делал пометки на полях. Его образ жизни был столь же причудлив, как все, что он пережил. Он сочинял книги для рабби. Рабби тоже обещал 'лучший мир' — в раю.
Читая, Герман скривил лицо. Рабби продавал Бога, как Terah идолов. Герман находил для себя лишь одно оправдание: большинство людей, слушавших проповеди рабби или читавших его сочинения, тоже были не вполне честными. У современных евреев была одна цель: подражать не-евреям.
Двери поезда открывались и закрывались; Герман каждый раз поднимал голову. В одном он был уверен: Нью-Йорк кишел нацистами. Союзники объявили амнистию восьмистам тысячам 'маленьких нацистов'. Обещание предать убийц суду с самого начала было обманом. Кто кого хотел наказать? Их справедливость была ложью.
Поскольку у него не хватало мужества покончить самоубийством, ему оставалось только закрывать глаза, затыкать уши, замыкать душу и жить, как червь.
На Юнион-сквер Герман должен был пересесть на экспресс местной линии и потом выйти на Двадцать третьей улице, но когда он поднял голову, то увидел, что поезд как раз подходит к Двадцать четвертой. По лестницам он перебрался на противоположный перрон и сел в поезд, шедший в обратную сторону. Но он снова пропустил свою станцию и проехал лишнее — до Кэнал-стрит.
Блуждания в метро, обыкновение перекладывать вещи с места на место и забывать, где они, плутать по улицам, терять рукописи, книги и записные книжки — все это висело над Германом, как проклятье. Он подожгу искал в карманах то, что потерял. Исчезала то ручка, то очки с темными стеклами; исчезал бумажник; он забывал даже номер собственного телефона. Он покупал зонтик и в тот же день где- нибудь оставлял его. Он надевал галоши, и через несколько часов их на нем не было. Иногда он думал, что злые духи и домовые издеваются над ним. Наконец он пришел в контору, которая находилась в одном из домов, принадлежавших рабби.
4
У рабби Милтона Ламперта не было прихожан. Он писал статьи для выходящих в Израиле на иврите журналов и для англо-еврейских ежемесячных изданий в Америке и Англии. У него были заключены договоры на книги с различными издательствами. Он пользовался популярностью в клубах общин и в университетах, где читал лекции. У рабби не было ни времени, ни терпения заниматься наукой или писать. Он сделал состояние на торговле земельными участками. У него было полдюжины санаториев, он построил дома с квартирами, отдававшимися внаем, в Бороу-парк и Вильямсбурге, и он был совладельцем фирмы, проводившей экспертизу строительных проектов, оценивавшихся в миллионы. У него была пожилая секретарша, миссис Регаль, которую он не увольнял, несмотря на то, что она небрежно выполняла свои обязанности. Когда-то он развелся с женой, но теперь снова жил с ней.
То, что делал для него Герман, рабби называл 'исследованиями'. На самом деле Герман писал для рабби книги, статьи и доклады. Он писал их на иврите и идиш, кто-то переводил их на английский, и кто-то третий редактировал их.
Герман уже несколько лет работал на рабби Ламперта. Рабби был всем одновременно: толстокожим, добродушным, сентиментальным, хитрым, жестоким, наивным. Он блестяще знал запутанные комментарии из Шульхан Арух, но мог ошибиться, цитируя строку из Пятикнижия. Он спекулировал на бирже, участвовал в различных махинациях и организовывал сбор средств для всевозможных благотворительных целей. Он имел рост почти метр девяносто, большое брюхо и весил около двух с половиной центнеров. Он изображал из себя Дон Жуана, но Герман быстро понял, что рабби не имеет успеха у женщин.
Рабби все еще искал большой любви и часто бывал смешон в своих совершенно безнадежных поисках. Дело дошло до того, что однажды в отеле в Атлантик-Сити разъяренный муж заехал рабби по носу. Его траты часто были большими, чем его доходы — так, по крайней мере, он писал в своей налоговой декларации. Он ложился спать в два часа ночи и вставал в семь утра. Он пожирал бифштексы в два фунта весом, курил гаванские сигары, пил шампанское. Давление у него было чересчур высокое, и врач предостерегал его, говоря о возможном сердечном приступе. Ему было шестьдесят четыре года, и энергия его не убавлялась, и повсюду его знали как 'динамичного рабби'. Во время войны он служил в армии
