— Не, законные. Калым тут слабый, не стоит унижаться.
— Тебя как зовут?
— Михалыч. Со школы кликуха такая, я уж привык.
— А тебя?
— Ну, раз ты Михалыч, значит, я Антоныч.
— Очень приятно, — блеснул воспитанием водитель.
— Значит, четыре сотни?
— Примерно.
— А уходит?
— Думаю, половина. Баба чего-то припрятывает, ну а сколько — это нам с тобой не узнать.
— А скопит?
— Может, машину купим. Или пианино — дочка вон растет. Были бы тугрики, а уж куда деть… Нынче такая эпоха — без денег нельзя.
— Почему нельзя? — спросил Антоныч и вскинул на водителя светлые нахальные глаза. — Я ведь живу.
— Без денег никто не живет, — отмахнулся водитель, — сколько-нибудь, да получаешь.
— Нисколько, — сказал Антоныч.
— Уволился, что ли?
— Да уж три года.
— И чего делаешь?
— Мир гляжу, — с ухмылкой сказал Антоныч, — тебе надо, и мне хочется.
— А живешь на что?
Антоныч ответил косвенно:
— Ты в своей жизни много померших с голоду видел? Вот и я не встречал.
Подождал возражений, не дождался и заключил твердо:
— Все живут. Честные, жулики, трудяги, тунеядцы — все живут.
— А семья? — спросил водитель.
— Холостяк! — сказал Антоныч с некоторым даже злорадством.
— Тогда другое дело, — обрадовался водитель, найдя оправдание странному человеку, — тебе легче. А у меня дочь. Куда от нее денешься?
Он явно хотел разойтись мирно.
Но Антоныч гнул свою линию:
— Ну и что — дочь? Много на нее надо? Ты вот вдумайся, в чем твоя жизнь заключается? Сперва зарабатываешь, потом тратишь. На хрена тебе это колесо?
— Ну, а чего делать? — растерялся водитель.
— А плюнь. У бабы небось на пять лет скоплено. Вот и живи пять лет в свое удовольствие. Мир посмотри. Помрешь — назад не пустят.
— Бичевать, что ли?
— А хотя бы. Зачем-то ведь люди бичуют. Тоже себе не враги.
На этот раз водитель думал долго и ответил серьезно:
— Нельзя. Избалуюсь. Я за баранкой восемь лет, с армии. Всего две аварии, и то не я виноват, меня стукнули. Так что водить умею. А больше мне себя уважать не за что.
— Ну раз так, — пожал плечами Антоныч и не окончил фразу — потерял интерес к разговору.
— Мир поглядеть — оно, конечно, ничего, — проговорил водитель. — Только ведь надо человеком остаться.
Антоныч выслушал это равнодушно и не возразил. Он уже был человеком. Отработал. Хватит.
На развилке самосвал повернул к карьеру, а Антоныч сошел и оказался в поселке дорожников. Поселок был небольшой, домов на тридцать, но при всех атрибутах населенного пункта: среди изб и бараков стояли магазин, столовая и даже парикмахерская.
В столовой было четыре блюда. Антоныч пообедал винегретом и борщом, хлеба взял побольше, а на гуляш с компотом тратиться не стал.
Выйдя на улицу, посмотрел на небо — до темна оставалось часа четыре. Пока попутка, пока дорога… Приезжать на новое место вечером он не любил.
Он медленно оглядел поселочек, понял его и, почти не колеблясь, сделал выбор между магазином и парикмахерской. Заодно и постригусь, подумал он и усмехнулся старому, еще школьных лет, анекдоту.
Парикмахерше было лет тридцать пять, глаза робкие, не по профессии. Он повесил рюкзак на вешалку, расстегнул куртку и спросил:
— Сессон делаете?
— Чего? — испугалась парикмахерша.
— Сессон, — повторил он, — самая мода, весь Копенгаген носит.
— А это когда уши закрыты?
Он посмотрел на парикмахершу, понял ее и сказал:
— Да черт с ним, с сессоном. Стриги, как умеешь, и не мучайся.
— Я ж не знаю, как вам нравится.
— Как сделаешь, так и понравится. Он сел в кресло и прикрыл глаза. Руки у женщины были легкие и бережные, хорошие руки.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.
— От удовольствия…
А забавно, думал он, ведь как пострижет, так и выпадет жить дальше. Сюда пришел вроде как бичом. Оставит гриву подлинней — придется хипповать. Оболванит — значит, только из заключения, тоже неплохо: мужики опасаются, бабы жалеют.
— Голоду помыть?
Он кивнул, и женщина принесла железный кувшин с горячей водой. Ручка была обмотана тряпкой.
— Сервис у вас тут, — сказал он, — как в Амстердаме.
Женщина постригла коротко, но не оболванила: лицо в зеркале выглядело уверенным и даже красивым — густые брови, волосы от пробора крутой волной, длинный шрам на худой щеке.
А ничего, подумал Антоныч, годится. Следователь по особо важным делам. Или аферист.
— Молодец, — сказал он женщине, — как для себя старалась.
И глянув ей прямо в глаза:
— Может, и вправду для себя?
— Да нет уж, для кого другого, — ответила женщина и покраснела.
Ночевал он у нее.
Утром женщина готовила завтрак, а он лежал в постели, курил и без особого любопытства, больше из вежливости, спрашивал, чего она подалась на восток из своей Костромы.
— Жизнь так сложилась, — ответила женщина.
— Замуж думала выйти?
— И это тоже, — просто согласилась она. Горечи в голосе не было — видно, привыкла принимать жизнь такой, какая есть.
Работала она без сменщицы и ушла рано, показав, куда прятать ключ. Рубашку, свитер и портянки она ему выстирала с вечера. Хорошая баба, думал он, добрая. Надо уходить.
Он натянул еще влажный свитер, сунул ключ в условное место и ушел.
На стройку он подгадывал к обеду, но не вышло: на малой речке пополз берег и перекосило временный мост. Один торопливый шоферишко все же рискнул — машину завалило набок. Остальные пошли в объезд, что было дольше и неприятней, ибо несколько раз машину приходилось толкать.
Так что в Колькин ключ Антоныч добрался поздно, в сумерки, причем в мокрых портянках, и это было хуже опоздания, поскольку временем он был очень богат, а портянок запасных не имелось.
Он вышел там, где вышло большинство, хотел поставить рюкзак у ног, но сухого места поблизости не оказалось: новый асфальт был весь загваздан ошметками глины в рубчатых вмятинах.
