Алевтина забежала в ванную, сбросила тряпки и надела «парадную» комбинашку, слегка удивляясь собственной исполнительности. Словно и годы не прошли — он приказывал, она выполняла. Вовсе не потому, что от него сейчас так много зависело, — нет. Просто он был талантливый, сильный, состоявшийся мужик и его хозяйские интонации она воспринимала естественно, как когда-то в училище требования педагога, а в театре команды режиссера или балетмейстера.
— Просто полежим, — предупредил Мигунов, когда она подошла, но при этом махнул ладонью снизу вверх, и комбинашка, покорясь указанию, полетела в кресло. Зачем раздеваться, чтобы просто полежать, было не ясно, но спрашивать Алевтина не стала: он так хочет. Хозяин чертов!
Он подвинулся и вытянул руку, подставив ей под голову плечо. После чего стал размышлять вслух задумчиво и неторопливо, словно только что к нему в постель не забралась голая баба:
— Вот ты говоришь — мое время. К сожалению, уже не мое. Ты знаешь, я не дурак, не трус, когда надо, умею драться. Раньше меня давили сверху, зато я точно знал, что делать: я лупил кулаками в этот проклятый потолок. А теперь потолка нет. Всю жизнь мечтал его пробить — а без него, оказывается, труднее… Вот почему я не пишу, знаешь?
— Нет, — поощрила она.
— Я ведь писал, начал пьесу. И неплохо начал. Сюжет, характеры — все на месте, материала навалом. Ты ведь знаешь, у меня отец прошел лагеря. Вот я пытался осмыслить эпоху, Сталина. А в это время какой-то мальчишка, сопляк, написал про него водевиль, да еще в стихах. И все, закрыл тему. Я пошел посмотрел. Хохочет народ! Пьеса как пьеса, до меня ему еще тянуться и тянуться. А вот время сейчас — его. Что толку осмыслять то, что уже оборжали?
— Но ведь…
— Да знаю, — оборвал он. — Все знаю. Я умней, я глубже, я талантливей. Ну и что? Ощущение такое, что все, что я напишу, сейчас просто никому не нужно. Здорово напишу — а все равно будет не нужно. Да и сам я… Живу. А вот зачем живу — понятия не имею.
Он замолчал, и она осторожно спросила:
— Дома как?
Когда они в последний раз виделись, у него вызревал то ли скандал, то ли развод.
— Да нормально, — отмахнулся Мигунов, — жена, дочка, внуков двое, даже зять и то есть — по нынешним временам просто редкость.
— А говоришь, никому не нужен, — шутливо укорила она.
Он проговорил недобро:
— Знаешь, когда я по молодости лет еще в бараке кантовался, у нас за стенкой семья жила: баба, детей трое и старик больной. Нищета барачная! Так вот, когда старик умер, они больше суток не заявляли, чтобы успеть на него за месяц пенсию получить. Веток еловых набросали и терпели. Мне иногда кажется, что и мои меня вот так же терпят — чтобы пенсия шла.
— Не нравится мне твое настроение, — сказала Алевтина. Она так вникла в его заботы, что забыла про свои.
— А что делать? — тяжело вздохнул Мигунов.
Она чуть подумала.
— Что делать?.. Ха — ясно, что делать. Тебе, милый, нужно влюбиться, вот что. В кого-нибудь помоложе и пошоколадней.
— Мне, может, и нужно, — угрюмо возразил он, — да я кому нужен.
Алевтина почти искренне возмутилась:
— Ну, милый, ты нахал. Знаменитость, удачник, красавец — какого черта тебе еще надо?
— Мне пятьдесят восемь.
— Ну и что? Для мужика это не возраст, а для тебя тем более.
— Ты просто хорошо ко мне относишься, — помягче сказал он, и рука благодарно прошлась по ее груди.
Этот жест Алевтина не переоценила: обычная мужская автоматика, будь рядом другая грудь, так же протянул бы лапу. Зато у нее появился некоторый азарт: неужели такого оголтелого бабника не заставит на себя среагировать? Она придвинулась к нему осторожно, словно бы вовсе и не придвигалась.
В конце концов, Мигунов вспомнил, что она не только друг и советчик. Тут уж Алевтина показала все, что могла. Он по-прежнему был эгоцентрик, она получила гораздо меньше, чем дала ему. Зато осталось чувство удовлетворения от классно выполненной женской работы…
— Слушай, почему мы редко видимся? — удивился он, вновь обретя способность мыслить логично.
— Ты меня спрашиваешь?
Он помолчал и, не повернув головы, деловито поинтересовался:
— Ну давай. Что там у тебя?
— В каком смысле?
— Ну, не так же просто звонила.
— У меня, милый, сложно, — ответила Алевтина и в общих чертах рассказала про кооператив.
— Ну и чего надо?
— Если бы ты мог дать мне в долг хотя бы на год… То есть не хотя бы, а точно на год. Конечно, все оформим нотариально…
— Сколько не хватает? — спросил Мигунов.
— Две восемьсот. — Она хотела сказать «три», но почему-то не решилась назвать круглую цифру.
Он молчал так долго, что ее затошнило от страха. Неужели все, провал?
— Значит, так, — сказал он, — в долг я не беру и не даю, тем более под нотариуса. Сколько у тебя там — две восемьсот?
Она хотела повторить цифру, но сумела только кивнуть.
— Давай так: половина моя. Тебе срочно?
— Н-ну…
— Тогда одевайся, я вечером в Питер еду.
Шаг у него был по-прежнему быстрый, он почти швырнул ее в машину. У подъезда нового кирпичного дома с крупными окнами и широкими лоджиями ждать пришлось минут пять, не больше. Он вышел, достал пачку сторублевок и стал считать, отдавая ей по одной. Бумажек оказалось пятнадцать. Он удивился:
— Хреновый я математик. Значит, твоя удача. И последнюю бумажку тоже отдал ей.
Мигунов подбросил ее до метро. Алевтина, слегка раскисшая от нежности, забормотала:
— Милый, спасибо огромное, но я действительно могу отдать…
Он ухмыльнулся и дал ей шлепка:
— Отработаешь!
Она ушла с чувством надежды и легкости, причем не только из-за денег: в темном коридоре будущего замаячил свет. Мужик, настоящий мужик. Не разовый дурной любовник, от которого ощущение одиночества только прибывает, а близкий человек, оазис для души на пустынной дороге в старость. Теперь будут видеться, не часто, но будут. Раз в месяц, в два, когда его прихватит депрессия. И самой можно будет позвонить в крайний момент, как сегодня.
Будут видеться, будут. Надо же отрабатывать долг…
А на следующий день позвонил Илья.
— Ну как, мать, решила, нет?
— Ты же сказал, через неделю, — удивилась она.
— Да понимаешь, тут кое-что изменилось, собрание перенесли, а один мужик, в отпуск уходит. Так что, если отложить, стыковка не получается. В общем, подумай до завтра, но уж завтра…
— Ну хорошо, — с удовольствием, невозмутимым тоном ответила Алевтина, — чего тут решать-то? Просто скажи — где и когда.
На следующий день она съездила к нему и в пятиметровой кухоньке (в тесной квартирке безлюдней места не оказалось) отдала деньги. Он стал считать.
