Теперь, в войну, поднимаясь в небо на самолете, Заярный ежедневно пролетал над украинской землей, опаленной пожарами, изрытой воронками, окопами, и с особой злостью кидал на вражеские позиции грохочущие бомбы. Тяжело ему было сворачивать и сдавать в штаб летные карты оставленных нашими войсками районов, знакомых ему с детства.
Переезжать на другой аэродром, глубже в тыл, было для Дмитрия настоящим наказанием. Летчики сидели в кузовах грузовиков на беспорядочно накиданных ящиках, баллонах, брезентах (авиаторы иногда тоже передвигались в тыл на колесах) и ехали по селам. У тынов стояли заплаканные женщины с детишками на руках и грустно смотрели им вслед. Каждая крестьянка напоминала Дмитрию его мать; в каждом белоголовом парнишке (выбежав за ворота, они обязательно приветливо махали руками) Дмитрий видел себя.
Поля поникшей, перестоялой пшеницы... Жнецы посреди изрытой бомбами нивы, урожай с которой им ни за что не собрать... Покрытые серой пылью сады... Это поражало лейтенанта так, как никого другого, тяжело угнетало.
В такие дни Заярный был молчаливым и раздражительным.
Сегодня лейтенант Заярный, летчик Н-ской разведэскадрильи, после продолжительного перерыва снова летел на невеселое свидание с Сумщиной, должен был с высоты осмотреть оккупированную родную землю. Однако настоящий вылет был необычным для Заярного не только поэтому. Ныне он впервые летел один, не в группе, как летал до сих пор, и к тому же — в глубокий тыл. Об обстоятельствах этой перемены во фронтовой жизни Заярного мы вспомним позднее. А пока давайте вернемся в самолет, который одиноко плывет в холодном синем небе.
Дмитрий слушал металлически-звонкое гудение моторов и словно впервые замечал, какой необъятный простор открывается его взору. Под ним внизу в сизоватой мгле мягкими линиями были обозначены села, леса, путались паутинки дорог, а на горизонте земля и небо сливались в темную, непроглядную муть. Кажется, туда совсем не достигают лучи солнца и там кончается «свет», как говорили ему в детстве. Но самолет летит дальше, и загадочная завеса отступает, краски проясняются, просторы разворачиваются.
Однако в суровом небе не хватает времени, чтобы долго наслаждаться виденным, и пилот снова сосредоточивается на своих обязанностях. Он про себя отметил, что внизу, на заснеженной, белой земле, сквозь дымку дали проступили темные линии ходов сообщения, точки фронтовых позиций. Там изредка вспыхивают маленькие, похожие на искры, огоньки орудийных выстрелов.
Через некоторое время в воздухе, совсем близко от самолета, появились желтоватые шапки разрывов. Это рвались зенитные снаряды врага.
Начиналась разведка — начинались опасности.
Заярный пробежал взглядом по стрелкам приборов и посмотрел на землю левее носа машины. Его большие черные глаза, спрятанные за выпуклыми стеклами очков, застыли в тревожной сосредоточенности. Там, внизу, на белом поле, что клином раздвигало лесной массив, вставали валы взвихренного снега. По спине пилота пробежал морозец. Если бы он в эту минуту туда не посмотрел, крыло самолета заслонило бы всю прогалину и он так бы и не заметил этой группы танков, которые неровным рядом в развернутом строю шли в атаку.
— Слева «коробочки», — спокойно произнес Дмитрий и обернулся к штурману.
Капитан Шолох отчетливо услышал голос пилота в наушниках и тоже посмотрел на него. Безразличным кивком он ответил Заярному и снова склонился над картой. Заярный понял, что его сообщение не имело для штурмана никакой ценности, и пожалел, что выскочил с ним, как новичок.
Действительно, танки продвигались на запад и были уже за укрепленными позициями противника, значит, это были наши танки. Штурман уже, видимо, заметил их. Дмитрий быстро успокоился. Капитан Шолох, конечно же, не пропустит ничего, все заметит и оценит как надо... Дмитрий не сомневался в этом. Он, собственно, и сказал-то про «коробочки» не столько потому, что так по уставу положено, сколько потому, что появилось желание поговорить со штурманом, услышать его голос. После того как их машина поднялась с аэродрома, что в городке за Доном, они до сих пор и словом не обменялись.
С приглушенными моторами разведчик подкрадывался к крупной железнодорожной станции. Среди белых снегов длинной полосой вытянулся густо заставленный домиками поселок. Он дымил черным и белым дымом, а три железнодорожные нити, которые подходили сюда, завязывались тут в большой узел. Самолет быстро заметили. Вокруг него, выше и ниже, тотчас пучками выросли зловещие шапки разрывов.
Привыкший ко всему, что бывает во время полетов, Дмитрий все-таки сейчас воспринимал все с большей настороженностью, чем обычно. Когда крыло самолета рассекло желтоватый клубок, который только что возник, Дмитрию показалось, что машину едва уловимо толкнуло. Тень того клубка словно прошла по его лицу. Пилот привычно обернулся к штурману. Это были заученные, постоянные взгляд и движение — в такие минуты полета на бомбардировщике Дмитрий спрашивал штурмана: «Можно ли маневрировать?» И тот очень часто разрешал, потому что смертоносный груз вся группа сбрасывала чаще всего по команде флагмана. Сейчас Шолох фотографировал объект: из-за перегородки было видно только его согнутую спину.
Дмитрию передалась сосредоточенность штурмана. Ему, как и штурману, в эти минуты было дороже всего порученное дело..Им надо увидеть, запечатлеть на пленку все то, что есть сейчас на станции. Для этого они летели сюда за сотни километров. Их донесений по радио, их снимков на пленке ждут штабы, командармы. О минутах такого пребывания над важным объектом, где вот совсем близко ходит, передвигает вагоны, дымит паровозами враг, войсковые разведчики думают как о наивысшей удаче. Дмитрий помнил, с каким восторгом говорил о подобных полетах Шолох. Сейчас он представлял себе штурмана, приросшего к трубе фотоаппарата. В эти минуты самолет должен идти ровно не меняя высоты, по прямому курсу. Дмитрий знал это хорошо, и ему от такого напряжения среди разрывов снарядов становилось жарко, и начинало звенеть в голове, его руки онемело лежали на рычагах управления машиной.
Минута, вторая, третья... Ну и длинна же станция! А как широко растянули по ней эшелоны хитрые немцы! Но Шолох, видимо, хочет захватить в объектив даже вон тот поезд, который вышел за семафор... Дмитрий наблюдал за штурманом. У него болела шея. Он терпеливо ждал слова, взмаха руки, кивка. Широкая спина штурмана долго не разгибалась. Руки, все тело Дмитрия жаждали движений: хотелось рывком развернуть машину, кинуть ее в крутой вираж, от которого всегда становилось легче и светлело перед глазами. От предчувствия знакомого резкого движения во рту стало сладко. Он сглотнул слюну и уже недовольный, даже злой на штурмана за его, как ему показалось, медлительность хотел самовольно подать ручку управления вбок — спереди один возле другого рвались снаряды.
— Готово!
Это восклицание, словно взрыв, с треском прогремело в наушниках. Дмитрий энергично развернул самолет. Вздрогнули стрелки приборов моторы заревели с натугой. Круто покачнулась и поплыла далекая земля. Там на ней приходили в бешенство зенитные батареи, поднимая над собой белые вихри, перемешанные с пламенем... Промелькнул поселок, на глянцевитом снегу вспыхнул солнечный блик... Разведчик выскочил из поля обстрела.
Он летел в сторону Сум.
«Повій, вітре, на Вкраїну...» — Дмитрий услышал в наушниках высокий нежный голос Шолоха. Его переполнило чувство признательности к штурману. Забылась опасность, пропало ощущение оторванности от земли, все показалось обычным и милым: синее небо, окутанные дымкой дали, голос друга. Шолох пел, сняв с себя кислородную маску. Его ровные белые зубы поблескивали. Дмитрий приветливо потряс рукой. Штурман ответил ему.
Самолет летел на юг.
Экипаж должен был просмотреть леса северных районов Украины. Там, вблизи линии фронта, немцы держали хорошо замаскированный аэродром, с которого ночные бомбардировщики летали на Воронеж и приволжские города. Аэродром тщательно оберегали от нашей разведки немецкие истребители.
Дмитрий знал, что тут могут напасть «мессершмитты». В таком поединке самым сильным оружием была бы высота полета, и он пошел вверх.
Оглянувшись, Дмитрий увидел, что за самолетом по пути его следования остается белая полоса.
