— Знаешь ты, да не все. Возьми вон хоть полотенцем закутай шею.
Сергей проворно обмотался.
— Ступай, найдешь моего ординарца — он тебя подкрепит. Только по-солдатски, быстро. Поедешь на первых санях. Понял?
— Я мигом, — обрадованно крутнулся Сергей на месте и подался прочь.
Через несколько минут в землянку вошли, постучав, Бондарь, Шевцов и Заярный. Хрипловатым глухим голосом Бондарь доложил, что отряд собран, хотя знал, что некоторые еще доедают свой завтрак, а другие группой стоят под навесом. Кум, прохаживаясь от порога до плиты, приказал готовиться к выступлению на Гутку.
Когда все трое, которые вошли, так же энергично вместе повернулись в сторону выхода, командир позвал:
— Лейтенант, останьтесь!
Кум молча вынул из-под подушки длинный парабеллум, щелкнул, проверив спуск, запихнул в карман дубленой, опушенной серым смушком поддевки и, как заметил Дмитрий, совсем не по-вчерашнему сухо и строго промолвил:
— Вы меня, это дело, обманули, лейтенант. Никого они не поймали. Это по вашему следу идет большая погоня.
Дмитрий вздрогнул.
— Я допускал, что такое может случиться, но еще несколько минут назад ничего об этом не знал.
— Допускать, хлопцы, для военного человека мало. Надо было предвидеть, какая вьюга поднимется во след. Жгут, сволочи, дома, где учуют ваш дух. Прошу никуда из расположения отряда не выходить... И одежду надо сменить. У нас тут, это дело, не аэродром. Вот так. Кахи-кахи! — кашлянул, действительно у него заскребло в горле оттого, что силился говорить басом.
— Есть! — вяло сказал Дмитрий и подумал: «Признаться ему сейчас о намерении покинуть табор или сделать это потом?»
Таким тоном с ним разговаривали только вышестоящие командиры, и, случалось, редко. У него было достаточно острое чувство чести и такта в отношениях с равными себе и старшими. Нотации Кума оскорбляли его, потому что он считал, что до сих пор все делал честно, по совести, а то, что за ним объявилась погоня, расценивал как обычное явление, и не по его вине это случилось. Он повернулся, чтобы уйти молча. Кум опять задержал его, подошел к нему. Дмитрий глянул ему в лицо и заметил, как над большими зелеными глазами дергались его припухлые веки.
— Вы вчера даже не сказали мне, кто в Белице открыл вам тропку к нам... Я вам тут не трынды- рынды, коржи с маком, а командир. Да, командир! И хотел бы знать, зачем вы вообще разыскивали мой отряд? Вы беспартийный или комсомолец?
— А вы? — Дмитрий посмотрел исподлобья твердым, вызывающим взглядом.
— Не вам меня спрашивать!
— Я коммунист, товарищ Кум, и на вашем месте разговаривал бы с человеком в моем положений поприветливей. Я сегодня же оставлю ваш отряд! — решительно сказал Дмитрий, надевая длинные меховые рукавицы, и потом добавил помягче: — Если вам так помешало появление пострадавшего летчика.
Кум осекся: в огромной массе сытого тела обитал слабый дух. В работе его хватало на одну вспышку, в стычке — на окрик. Он привык видеть перед собой таких подчиненных, которые молча покоряются ему. Кум знал только один способ поддерживать свой авторитет руководителя, в данном случае командира, пресекать каждую попытку недооценки собственной персоны. Поэтому он по-своему воспринимал и объяснял поступки человека, проявления его независимости, гордости и чести, с чем он не хотел считаться, в чем не желал разбираться. Единственным тоном разговора с подчиненными у него всегда был тон своего преимущества, повелевания. Природное качество понимать, чувствовать другого у Кума будто совсем отмерло, и он мог только кричать, грозить, наказывать, а столкнувшись с сильным, умело обходил его или, наконец, готов был поделить с ним власть.
Несколько откровенных слов, сказанных лейтенантом только что, убеждали Кума в том, что Бондарь посвятил Заярного во все подробности жизни отряда, и Кум с ненавистью подумал о взводном. Торопливо прикуривая цигарку, сказал уже примирительным тоном:
— Уходить или не уходить от нас, лейтенант, это дело твое. Вот! И ты не кипятись, это дело. Из-за тебя, может быть, сейчас кто-то не вернется до табора — вот какая ситуация на данный момент. И ни к чему тут... Оставляю тебя в таборе старшим, пока не примем бой, а потом, это дело, поговорим.
Он открыл дверь рывком и, не пропуская впереди себя Дмитрия, вышел. Дмитрий пошел за ним, не придавая никакого значения его поручению.
Сегодня утром партизаны подали Дмитрию десятки советов, как безопаснее, пройти к линии фронта. Бондарь так осуждающе говорил о Куме и о всей деятельности отряда, что после этого ему оставалось только оставить этот табор. Таким образом, они почти договорились: завтра или сегодня ночью они уйдут отсюда. И зачем Дмитрию возня в этом укрытии дезертиров? Разве о таких партизанах думал он, желая найти у них помощь и совет? Разве такими он представлял себе народных мстителей, о которых с уважением говорят на Большой земле?
На дворе было тихо, серо, изредка пролетали снежинки, но уже поворачивало на оттепель. Лес потемнел, нахмурился, снег не звенел, а скрипел под сапогами. Сумрачное утро было похоже на вечер.
Перед землянками, прямо в глубоком снегу, вдоль дорожки стояла небольшая шеренга разноперо одетых людей. Дмитрию она показалась убогой, ни на что не способной; ему было неудобно даже приближаться к ней, быть у всех на виду. Бондарь командовал: «Смирно!» Все подняли головы, но винтовки, автоматы, обрезы, поставленные на валенки, сапоги, ботинки, совсем не пошевельнулись.
Дмитрий хотел понять, как Бондарь сейчас, перед этими людьми относится к их сговору. Моргнул бы, что ли, Дмитрию, напомнил бы про уговор. Но Бондарь, видать, и не думал о Заярном. Он вместе с Кумом осматривал оружие, патроны, упряжку и все это делал старательно, строго, был предупредительным перед командиром.
Первыми двинулись сани с пулеметом. Бойцы сидели, стояли на коленях, полулежали. Было похоже, будто люди просто прицепились как-нибудь, только бы их подвезли; затем двумя группками пошел отряд — заколыхались наклоненные вперед фигуры, качались за плечами винтовки, взятые на ремень. Проходя мимо Дмитрия, все поглядывали на него, кто с доброй усмешкой, кто холодно, словно спрашивая сурово: «Что же ты-то стоишь?» Дмитрий отворачивался от таких и искал приветливых. Вот махнул шапкой Сергей... Уже в отдалении, будто вспомнив, оглянулся Бондарь и, шагая вперед, поднял над собой автомат.
Ушли. На подворье ни души. Возле загороды для лошадей в куче сена торчали оставленные в спешке вилы, исходил паром собранный в кучу навоз, стоял приваленный снегом воз, и его дышло, торчавшее из- под снега, казалось толстым, как телеграфный столб. Заржала одиноко оставленная лошадь. Дмитрий направился к ней.
— Ах вот как, и тебя забраковали, сокол?
Дмитрий оглянулся. На пороге землянки стоял Кузьмич с топором и куском свежего мяса в руках. Дмитрий обрадовался Кузьмичу.
— Давай, отец, порублю.
— На, — сказал Кузьмич, щурясь и осматривая лейтенанта. — Если сможешь...
— Да я сейчас с топором на живого медведя готов был бы пойти.
Дмитрий умело пристроился и, увлекшись, начал ловко и точно рассекать свиную мясистую лопатку. Кузьмич залюбовался лейтенантом.
— Хватит, сокол, достаточно... а то посечешь на гуляш.
Дмитрий отдал ему мясо, вогнав топор в бревно, и обтер снегом руки.
— Ну если уж напрашиваешься ко мне в помощники, то принеси еще и дров, — сказал Кузьмич и, озабоченный, спустился в землянку.
Рубя дрова, Дмитрий вспомнил хату и двор в селе на Сумщине, где еще мальчишкой пилил с отцом твердые стволы граба... Вспомнил, как однажды поздно вечером, зайдя к Зое домой, застал ее с отцом за работой — они, пилили на топливо единственную грушу, что росла в палисаднике со стороны улицы. Под той грушей Зоя и Дмитрий простаивали, бывало, вечерами не один. час. Тронов, увидя подошедшего Дмитрия,
