Он оглядел высокие, потемневшие стены, лепные украшения по углам, покрытые несколькими слоями штукатурки и пыли, посмотрел в окно, за которым виднелся вход к Дементьевне, и усмехнулся.
— Я понимаю, во всем этом есть своя прелесть, свое очарование прошлого. Но всему свое время. Сейчас двадцатый век на дворе, причем третья четверть двадцатого века. И давно пора усвоить требования сегодняшнего дня.
— В науке мы всегда были на уровне сегодняшнего ДНЯ- негромко сказал Гурьев, но его густой, плотный голос как-то сразу заполнил помещение. — Иногда впереди даже… — добавил он
— В теории — может быть. — Федор вскинул голову, — Но. понимаете, в том-то и заключается анахронизм, что чистая теория уже изжила себя в нашей области на данном этапе.
— Позвольте, — заволновался Гурьев, он даже привстал, — какая же это чистая теория, если прямым результатом наших исследований должна явиться универсальная система защиты?!
— Должна явиться! — Федор язвительно выделил последнее слово. — А она, как видите, до сих пор почему то не является!.. От нас ждут отдачу сейчас! Понимаете — сейчас, а не в будущем. И мы дадим ее сейчас!
Он обвел всех горящими глазами, и они все увидели, что спорить с ним сейчас бесполезно.
— Что для этого требуется? — продолжал он. — Четкость в организации работ, ритм, контроль и, главное, конечно, инициатива каждого. У нас теперь будет самостоятельный план производственного внедрения. Мы его обсудим совместно с производственниками, сами распределим, кто что будет делать, сами себе наметим конкретные задачи, составим график, и уже потом — все! Закон! Сами его установим, сами будем железно соблюдать.
Он опять обвел всех горящим взглядом, увидел настороженные, хмурые лица и весело сверкнул белыми зубами.
— Почему я завел сейчас этот разговор? Потому что понимаю: кого-то такой порядок, может быть, не устраивает. Ну, что ж, подумайте сейчас, пока не поздно, — насильно держать никого не будем, хотя, скажу откровенно, я очень надеюсь на всех. Я уверен, что если мы вместе возьмемся за это дело, то горы своротим, не сомневаюсь.
В тот день, когда он произнес свою тронную речь, я впервые увидела, что даже Жора потускнел. Состояние у всех, видно, было одинаковое. Я слышала, как Жора сказал Киму:
— Старик, что-то скверно во рту, вроде медяк подкинули… Может, смоем это дело?
— Хорошо бы, — сказал Ким, — но ведь он еще там, внизу.
Жора глянул в окно.
— Ничего. Сейчас отчалит. Директорский экипаж наготове…
Они стали собираться, а мне до ужаса тоскливо стало.
— Ребята, возьмите меня с собой, — попросила я. Они переглянулись.
— С удовольствием, — сказал Жора, — но, понимаешь, в этом заведении женщины не появляются…
— Ничего, я в уголке посижу, между вами, ладно? Они опять переглянулись.
— А что, куда ни шло, — махнул рукой Жора, — пошли.
Мы спустились вниз, вышли из подъезда и увидели отъезжающий директорский ЗИЛ.
— Адью, — сказал Жора и помахал рукой.
Но на углу ЗИЛ остановился, из него вышел Федор, машина поехала дальше, а он пошел нам навстречу, улыбаясь до ушей, сверкая всеми своими жемчужными зубами, — не человек, а само радушие.
— Все в порядке, мальчики, — послезавтра переезжаем. Ну что — обмоем это дело?
Мы остолбенели, глядя друг на друга.
— Пошли, пошли, я угощаю. Такое дело грех не обмыть.
Мы шли, а он, захлебываясь, рассказывал, как все здорово: штаты есть, оборудование выписывают, помещение — отличное, с нового года, как пить дать, будет институт.
Мы дошли до угла.
— Салют, — сказала я, — мне направо.
И ушла.
Все опять как ни в чем ни бывало. Ким и Жора опять души в нем не чают. Все, что он обещал, оказалось правдой. У нас сейчас у каждого чуть ли не по комнате. Куда ни ткнись — пластик, цветной линолеум, кондиционирование.
Все сияет, сверкает, мелькает… И он тоже сияет и сверкает. Фантастика.
А Лаврецкий уехал. В санаторий…
Ладно, надо спать. Чего доброго просплю, опоздаю на три минуты. А в дверях теперь стоит Семен Борисович и записывает. А потом рапортичку на стол.
Вот так!
17
Рабочий день теперь начинался ровно в десять короткой планеркой. На ней обязаны были присутствовать все. Федор смотрел на часы, вставал и говорил:
— Ну что ж, начнем.
Они собирались в холле, который примыкал к приемной и кабинету Федора. Себе он оставил небольшой кабинет, предназначавшийся, судя по всему, для секретаря, а из большого сделал холл, где они собирались для всяких заседаний и разговоров.
Первое время на планерку опаздывали, на пятнадцать минут, на десять, на пять. А он принципиально открывал ее в десять ноль-ноль. Только один человек ни разу не опоздал — Семен Борисович, — он всегда приходил раньше других,
Однажды они с Федором оказались один на один, все задержались: шел дождь, и транспорт, видно, подвел.
Федор сидел, смотрел на часы, барабанил пальцами по столу. Семен Борисович примостился на краю дивана, руки на коленях, туловище наклонил вперед, словно бежать приготовился и только ждал сигнала. Время от времени он поднимал на Федора широко раскрытые, печально-вопрошающие глаза и тут же опускал их к полу.
Федор встал, подошел к окну, шел дождь, подхлестываемый ветром, над асфальтом взбивалось облако водяной пыли.
— Я давно хотел с вами поговорить, Семен Борисович, — громко сказал Федор, не оборачиваясь. — Все не удавалось… Но поскольку мы с вами оказались самыми дисциплинированными сегодня…
— Дождь… — сказал Семен Борисович и, словно извиняясь за всех, развел руками.
Федор прошелся по залу, потом сел рядом с Седлецкнм на диванчик, закурил.
— Я ведь все вижу, Семен Борисович, вижу, что вы стараетесь, вижу, что вы приходите раньше других, а уходите позже.
Семен Борисович поднял глаза на Федора, криво улыбнулся.
— Но, понимаете, в чем дело, — продолжал Федор доверительно, — мы ведь теперь должны работать на новом уровне… Ну, с совсем другой отдачей, понимаете?! Задачи нам придется, решать совсем другие, гораздо более сложные… И вы не справитесь с ними, дорогой Семен Борисович…
— Я буду стараться, — быстро сказал Седлецкий.
— … Вы не справитесь с ними, если даже переселитесь сюда и вообще перестанете уходить домой.
Семен Борисович еще раз поднял на Федора свои печальные глаза, опустил их и уже больше не глядел на него.
— Я думал о вас, — сказал Федор, — и вот к какому выводу пришел. Расчеты мы возьмем на себя,
