получалась, — я ее целый вечер в голове ворочала. И тут почему-то она всплыла, я стала что-то черкать, и, уж не помню как, задремала. Проснулась — мама меня тормошит:
— Женя, Жень, смотри; кто пришел! — Я спросонья ничего понять не могу, — стоит передо мной Ким с огромной охапкой свежих цветов и улыбается до ушей своей детской улыбкой. И никак не пойму — снится мне все это или наяву, я ж с ним только что распрощалась.
А он стоит, сияет, протягивает цветы:
— Это тебе, — говорит, — ехал, увидел, не мог удержаться… Я сейчас уйду!
— Никуда ты не пойдешь, — говорит ему мама, — чай пить будем. Спасибо тебе за цветы. Такие чудесные!
А сама меня тормошит: 'Женя, Жень, ну посмотри, какая прелесть!'
Я гляжу во все глаза, цветы действительно прекрасные, они дрожат в его руках, капли росы еще сверкают на них, а я никак в себя не приду, никак не пойму — снится мне все это или правда.
Потом я увидела его глаза и поняла — правда.
6
Домой Ким добрался лишь часам к двенадцати. Он открыл дверь своим ключом, и первое, что увидел, — Хатаев мирно беседовал за столом с его сестренкой Алькой. Это был день чудес, все теперь могло произойти, и он даже не очень удивился, увидев Федора у себя дома, хотя тому полагалось быть сейчас совсем в другом месте. Он даже обрадовался — Федор, свежевыбритый, веселый, сидящий здесь, сейчас, у него дома, — все это продолжало необыкновенные события дня и, значит, подтверждало, что день этот действительно какой-то особенный.
— Ну, вот и он, пропащий! — сказал Федор Альке. — А мы уж тут чуть розыск на тебя не объявили!
— Задержался, — смущенно сказал Ким, и лицо его, сияющее счастьем, видимо, было до того красноречиво, что Алька больше ничего спрашивать не стала, только сказала сердито:
— Иди, звони маме, она там волнуется на дежурстве.
— Анна Ильинична все там же, в неотложке работает? — спросил Федор, и Ким удивился, что он помнит имя-отчество его матери. Ведь бывал он у них в доме раза два или три, не больше, еще в студенческие годы.
— Там же, — сказал он, — только теперь на выездах. Пойдем, позвоним… Тут автомат на углу.
Они вышли, и, пока спускались по лестнице, Федор внимательно оглядывал стены в подъезде.
— Ты чего? — спросил Ким.
— Да вот, смотрю, кабель-то телефонный протянут.
— Кабель есть, а телефонов нету. Третий год подстанцию делают, никак не пустят. Массив, гляди, какой.
— Да… Огромный массив, — сказал Федор. — Я ехал, ехал, думал, заблудился, в другой город попал.
— А он и есть город. Триста тысяч, представляешь?!
Они пошли между ровных, как кубики, не отличимых друг от друга домов, и Федор все разглядывал фасады и лоджии, выходящие в обратную сторону.
— Интересно? — кивнул головой Ким.
— Да, как в кино. В итальянском. Отсюда смотришь — все гладко, красиво. А с той стороны — жизнь в разрезе. Я-то чего, собственно, приехал… С Виталием, знаешь, что?
— Нет, ничего не знаю.
— В больнице он. Говорят, плохи дела. Подозревают опухоль мозга.
— Да ты что! — Ким остановился, несколько мгновений смотрел на Федора не мигая, пытаясь понять, что тот сказал. Но понять было трудно. — Погоди, чепуха какая-то! Да я ж его видел недавно, в магазине встретил, он еще биллиард детский тащил…
— Ну и что?
— Как что! Нормальный, веселый Виталий. Как всегда. Он мне еще пару анекдотов кинул. Посмеялись. Никакой опухоли в помине не было…
— Так бывает, — сказал Федор изменившимся вдруг, каким-то усталым голосом. И от этого тоскливого голоса Киму сделалось страшно.
— Где? — спросил он хрипло.
— В неотложке. Будешь разговаривать с матерью — спроси.
Анны Ильиничны на месте не оказалось, уехала на вызов с врачом. Ким попросил к телефону знакомую сестру, и та подтвердила: да, есть такой, и предполагаемый диагноз подтвердила, сказала, что, возможно, переведут в хирургическую клинику, будут оперировать.
Это было непостижимо… У кого угодно, но у него… Сухопарый, подвижный, веселый — сама жизнь… Представить это было мучительно трудно.
— Слушай, — сказал Ким, — что-то никак в голове не укладывается. Поедем к нему!
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Давай лучше завтра. Может, узнаем что-нибудь.
— Ладно, — согласился Ким, — давай завтра. Я маму попрошу, чтоб узнала.
— Обязательно. И еще спроси, может, достать чего-нибудь надо, принести или там помочь как- то.
Ким посмотрел на Федора, на его окаменевшее вдруг лицо, и ему опять стало страшно, потому что он почувствовал неотвратимость этой беды, в которую инстинктивно старался не верить.
Они пошли назад и всю дорогу молчали.
А когда пришли, увидели, что Алька стоит на балконе, перегнувшись через перила, весело щебечет кому-то там внизу, заливается счастливым хохотом и опять что-то игриво говорит, ей отвечают снизу хором три голоса, и в такт словам подыгрывает гитара, буйно врывается в комнату потоками солнце, через стенку доносится упоительный голос Магомаева. И все показалось вовсе не таким уж серьезным, а скорее совсем не страшным, ведь бывает же ложная тревога, ну, мало ли бывает таких случаев, когда все оказывается не так, и скорей всего это именно тот случай. Ну не может же быть, в самом, деле, чтобы так безмятежно сияло солнце, хохотала Алька, звенела гитара, и в это время… Нет. Ерунда…
Они оба одновременно почувствовали, видимо, одно и то же, и оба одновременно улыбнулись.
— Слушай, — сказал Федор, — ты говорил когда-то, что у тебя наброски были по дренажным станциям. Помнишь?
— Были. Начинал когда-то.
— Мне вот сейчас тоже начинать, ты знаешь… А тут… — он притронулся к виску пальцем, — пустота пока что абсолютная. Ну, просто Торричеллева пустота. Космос какой-то… Думал, думал, с чего начинать, решил к тебе поехать. Может, посмотрим твои записи?
— О чем разговор! Конечно, посмотрим. — Ким просиял даже, когда понял наконец. Он с удовольствием поможет сейчас Федору, вот только найти надо все эти записи.
Это были старые записи, он делал их давно, еще тогда, когда только начинал заниматься блуждающими, потом он занялся другим, про это забыл даже. Но где-то ведь они есть, эти записи.
Он притащил железную стремянку и с помощью Федора стал выгребать старые конспекты, журналы шестилетней давности, пожелтевшие рулоны чертежей. Стоя на стремянке, он вытаскивал все это из верхнего отделения стенного шкафа, передавал Федору, а тот складывал на пол.
— Слушай, может, бросим это дело, — сказал Федор, когда на полу образовалась внушительная гора бумажного хлама, — втравил же я тебя в историю, обойдемся как-нибудь. Посидим так, может, вспомнишь…
— Нет уж, — глухо донеслось откуда-то из шкафа, — немного осталось.
Ким почти весь скрылся наверху, одни ноги торчали, он чихал, потом радостно восклицал что-то,
