Мне дела нет до его налогов, но для меня очень важно, чтобы нам с матерью было на что жить.
— Выходите за меня замуж и обещайте, что перестанете заниматься контрабандой. Я буду содержать вашу матушку.
— Вы очень добры, — сказала Лиззи, видимо тронутая. — Дайте мне подумать. Я не хотела бы решать сейчас.
Лиззи дала ему ответ только на следующий день. Вечером она вошла к нему в комнату; выражение лица у нее было печальное и строгое.
— Я не могу сделать по-вашему, — горячо сказала она. — Вы слишком многого от меня требуете. Ведь я всю жизнь этим занимаюсь!
Слова ее и то, как она держалась, показывали, что ей пришлось выдержать борьбу с собой и что решение далось ей нелегко.
Стокдэйл побледнел, но ответил спокойно:
— В таком случае, Лиззи, мы должны расстаться. Я не могу поступать против своих убеждений и обращать мой духовный сан в посмешище. Вы знаете, как я вас люблю; я все готов для вас сделать, но это единственное, чем я не могу поступиться.
— Ну, что вам так дался ваш духовный сан? — горячо возразила она. Ведь у меня есть собственный просторный дом. Почему бы вам не жениться на мне, и поселиться здесь с нами, и вовсе перестать быть священником? Право же, Ричард, в нашем деле нет ничего позорного, если только посмотреть на него моими глазами. Контрабанду доставляют нам лишь зимой, летом мы этим никогда не занимаемся. И это так красит нашу скучную жизнь в зимнее время, так приятно будоражит, и я до того ко всему этому привыкла, что даже и помыслить не могу, как без этого жить! По ночам, когда воет ветер, вместо того чтобы томиться скукой и до того уж отупеть, что даже и замечать не будешь, воет он или нет, ты все время начеку; ум твой действует, если даже сама ты в бездействии: все думаешь, как-то там твои друзья управляются? Ходишь по комнате взад и вперед, и все смотришь в окно, а потом и сама выйдешь, и ночью идешь, как днем, каждая ведь тропинка тебе известна, и, бывает, что прямо на волоске висишь, того и гляди, попадешься в лапы старому Латимеру и его молодчикам, да только где им, разиням, мы их и не боимся по-настоящему, они только проворства нам прибавляют.
— Он все же напугал вас прошлой ночью, и я советую вам вовремя остановиться, пока не стряслось настоящей беды.
Она покачала головой.
— Нет, пусть все будет по-прежнему. Так уж мне на роду написано. Это у меня в крови, и меня не исправишь. Ах, Ричард, кабы вы знали, до чего мне трудно то, чего вы требуете, и какому тяжкому испытанию вы подвергаете меня, когда заставляете выбирать между привычной жизнью и любовью к вам!
Он стоял, облокотясь о каминную полку и прикрыв глаза рукой.
— Лучше б нам было никогда не видеть друг друга, Лиззи, — сказал он. Не в добрый час мы встретились. Вот уж не думал, что наш союз — это такое безнадежное и неосуществимое дело!.. Ну да теперь поздно плакаться. По крайней мере, мне выпало счастье узнать вас.
— Вы идете против церкви, а я — против короля, — сказала она. По-моему, из нас вышла бы отличная пара.
Он грустно улыбнулся, а Лиззи все стояла, опустив голову, и глаза у нее стали наливаться слезами.
Печальным был тот вечер для них обоих, и столь же печальны были и последовавшие затем дни. И он и она занимались каждый своими делами, но как-то машинально, и подавленное состояние духа молодого священника было замечено в деревне многими из его прихожан. Но никто не догадывался, что причиной тому Лиззи, которая все это время не выходила из дому; все в деревне были уверены, что Лиззи и Оулет давным-давно втихомолку договорились пожениться.
В такой неопределенности протекла вся неделя, но однажды утром Стокдэйл сказал:
— Я получил письмо, Лиззи, — вы не возражаете, если я буду так вас называть, пока не уеду?
— Вы уезжаете? — спросила она растерянно.
— Да, я уезжаю. Так будет лучше для нас обоих. Мне не следует оставаться здесь после того, что произошло. Сказать вам правду, я просто не в силах жить здесь, и видеть вас каждый день, и сохранять при этом ту твердость воли, которая мне нужна, чтобы не изменить принятому мною решению. Я только что узнал, что постоянный священник прибудет сюда через неделю: тогда я смогу уехать куда-нибудь в другое место.
То, что он за все это время не поколебался в своих намерениях, больно уязвило Лиззи.
— Вы никогда не любили меня, — сказала она с горечью.
— Я мог бы сказать вам то же самое, — возразил он, — но не стану. Напоследок окажите мне любезность: накануне отъезда я буду читать в часовне проповедь — приходите послушать.
Лиззи утром в воскресенье обычно ходила в церковь, но вечером, вместе с другими не слишком твердыми в вере жителями Незер-Мойнтона, нередко посещала часовню; она согласилась прийти.
В приходе стало известно, что Стокдэйл уезжает, и очень многие, даже и не только методисты, сожалели об этом. Оставшиеся дни пролетели быстро, и в воскресенье вечером, накануне назначенного на утро отъезда, Лиззи сидела в часовне и в последний раз слушала молодого проповедника. Тесная часовенка была битком набита народом; как все и ожидали, темой для своей проповеди Стокдэйл избрал контрабандную торговлю, так широко практикуемую среди местных жителей. Слушатели, относя слова священника к самим себе, не догадывались, что обращены они были, главным образом, к Лиззи. Стокдэйл вложил в свою проповедь столько чувства, что под конец едва мог справиться с волнением. Его собственное страстное желание убедить и не отрывавшийся от него грустный взгляд Лиззи слишком разбередили душу молодого человека, он даже не помнил, как ему удалось закончить речь. Словно в тумане, видел он, что Лиззи повернулась и вышла вместе с остальными прихожанами; а немного погодя и сам он отправился домой.
Она пригласила его отужинать, и они сели за стол вдвоем — мать Лиззи, как обычно в воскресные вечера, рано легла спать.
— Мы расстаемся друзьями — ведь правда? — спросила Лиззи с деланной веселостью. Она ни словом не обмолвилась о его проповеди, что принесло ему немалое разочарование, но он тоже заставил себя улыбнуться.
— Разумеется, — ответил он, и они сели за стол.
В первый раз они разделяли трапезу — и, очевидно, в последний. После ужина Стокдэйл, более не в силах поддерживать пустой разговор, поднялся из-за стола и взял Лиззи за руку.
— Лиззи, — проговорил он, — вы, стало быть, считаете, что мы должны расстаться?
— Это вы так считаете, — сказала она печально. — А мне вам больше сказать нечего.
— И мне тоже, — ответил он. — Если таково ваше последнее слово прощайте!
Он нагнулся и поцеловал ее, и Лиззи невольно вернула ему поцелуй.
— Я выеду рано, — торопливо сказал он. — Мы больше не увидимся.
И он действительно уехал рано. Когда в сером утреннем сумраке он вышел из дому, чтобы сесть в повозку, которая Должна была его увезти отсюда, ему почудилось, что в окне наверху — в спальне Лиззи — за слегка раздвинутыми занавесками мелькнуло лицо, но свет еще только чуть брезжил, мокрые стекла отсвечивали, сказать с уверенностью было нельзя. Стокдэйл сел в повозку и уехал, и в следующее воскресенье в часовне в Незер-Мойнтоне проповедь читал уже новый священник.
Прошло два года после отъезда Стокдэйла. За это время он получил наконец приход и проповедовал теперь в небольшом городке далеко от побережья, но однажды он вновь появился в Незер-Мойнтоне, прибыв туда точно таким же способом, что и в первый раз. Трясясь в фургоне, он расспрашивал своего возницу, и полученные ответы вызвали в молодом священнике живейший интерес. В результате этой беседы он тут же без всяких колебаний направился к своему прежнему жилищу. Было около шести часов вечера и то же время года, как и тогда, когда он покидал Незер-Мойнтон. Так же поблескивала сырая земля, на западе ярко горел закат, и на бордюрах вдоль дома поднимали головки примулы, посаженные руками Лиззи.
Лиззи, должно быть, увидела его из окна, потому что, когда он приблизился к дому, она уже стояла
