– То есть вы хотите сказать, что у меня в помощниках человек, который ни разу в жизни не держал в руках Уголовный кодекс? – возмутился он. Тут у него зазвонил телефон, он принялся что-то объяснять про недопустимость использования протокола с датой, написанной неверно. С той стороны, видимо, были не согласны, мой Журавлев спорил, горячился и ненадолго забыл обо мне.
Я перевела дух и попыталась проанализировать то, что произошло. Но стоило только задуматься, как становилось понятно, что все плохо. И вообще хуже некуда. Может, не стоило говорить о дипломе? Ага, он же сказал, что будет меня проверять. Только попроси принести документ об окончании вуза – и меня бы поймали, так зачем затягивать агонию? Уж лучше сразу.
– Так, мне срочно надо ехать.
– Хорошо, конечно, – кивнула я, надеясь на чудо. Его не произошло. Журавлев зло посмотрел на меня и сказал:
– О решении вашего вопроса я вам сообщу. Вся эта история... мягко говоря, странная.
– Я понимаю.
– Не думаю.
– Но я буду очень стараться. Я выучу все, что нужно. Я могу работать до вечера. Ночью.
– Этого не требуется.
Он пожал плечами и вышел, оставив меня сидеть и дергаться. Чем я, собственно, и занялась. Что мне делать дальше? Кто меня теперь возьмет и куда – с такой-то историей. Выгнали с позором, теперь уже дважды. Если так пойдет, папа мой все-таки добьется своего, и я вернусь к нему, побитая, опозоренная, на щите. И пойду за того, за кого он захочет. А может, он меня уже и не примет, выгонит тоже.
Да уж, каких я только мыслей не передумала, а Синяя Борода в тот день на работе больше не появился. Он только позвонил в офис и через адвоката Щедрикова, местного прохиндея и карьериста, постоянно торчащего в офисе, чтобы быть поближе к Халтурину и Голове-Холодову, передал, что завтра с утра я должна быть в Матросской Тишине с бумагами по делу. Дело там было веселое.
Несколько отставных офицеров обвинялись в киднепинге. Украли они, по версии следствия, и удерживали взаперти четверых проституток, которые, собственно, и подали заявление в милицию после освобождения. Сказали, что офицеры «крышевали» их деятельность в области сексуальных услуг. Потом что-то кто-то с кем-то не поделил, и военные выкрали четверых девушек, требуя за их освобождение и возвращение «к станку» с других сутенеров около пятидесяти тысяч долларов. История была мутная, запутанная и только в начальной стадии. Офицеры сидели в СИЗО, мы работали по их делу. Офицеры были все как один люди приличные, семейные. У двоих даже имелись внуки. Работать с ними было – одно удовольствие, изъяснялись они нормально, миску называли миской, а не шлюмкой, а дежурных дежурными, а не пупкарями. В общем, офицеры были вполне милыми, хотя, как я подозревала, девушек они действительно крали, и сутенерами они действительно являлись. Впрочем, как бы это ни казалось странным, вопросы их вины или невиновности не имели к нам никакого отношения. Когда я только пришла в фирму, я заинтересовалась вопросом: «А что делать, если он действительно убил?» Зарезал, украл, выманил, обмишурил.
– А почему это должна быть наша проблема? – удивился Вадим, мой коллега, помощник адвоката.
– А чья? Защитника?
– Нет, это вообще не наша проблема. Мы работаем на процесс. Мы должны отстаивать права человека. А они есть у всех, даже у виновного.
– В смысле? – не понимала я. Да, мне сильно не хватало этого самого юридического образования. Я думала, что мораль – это вопрос каждого. И защищать виновного – стыдно и плохо. А оказалось, что для виновного адвокат должен найти смягчающие обстоятельства, если они есть. Или, если следствие проведено плохо, некачественно, указать на все недостатки процедуры. Словом, адвокат должен делать все, что сможет, чтобы человека, даже виновного, не засудили.
– А если он выйдет и снова убьет? Благодаря адвокату? – не унималась я.
– Значит, это плохая работа милиции, – заверил он меня. – Впрочем, ты можешь так не мучиться. У нас крайне редко выходят.
– В смысле? – не поняла я. Совсем не поняла. Почему редко? Что, всех сажают? А если ошибка?
– В прямом. У нас своего рода уникальное правосудие. Обвинительный уклон и презумпция виновности.
– Что это значит? Вроде в законе наоборот.
– В законе – да, – ухмыльнулся Вадик. – А на деле девяносто девять процентов дел заканчиваются обвинительным приговором, если уж они дошли до суда. Вот так-то! Когда я стану адвокатом, я буду заниматься арбитражем. Уголовные дела – самые стремные. Кого-то не вытащишь, тебя потом в асфальт закатают. Знаешь, как часто адвокатов убивают?
– Не знаю, – призналась я. На моей памяти никого не убивали, но я и не знала ни одного адвоката. У отца, наверное, были какие-то знакомые по этой части, но представлена я была тем и окружена теми, кто сами нуждались в помощи адвоката. И кто как раз мог кого-нибудь «закатать». В общем, после этого знаменательного разговора я поняла, что вопрос «виновен или нет» никогда не тревожит адвокатское сердце. Это вообще не его вопрос. Для него важно только, чтобы все было сделано как надо, желательно по закону.
Следующие несколько дней прошли в большой работе. У Синей Бороды одна встреча следовала за другой. Он снова усадил меня за руль, это ему очень нравилось, и уткнулся в бумаги. Со мной он разговаривал коротко и только по делу. Никаких обсуждений, никаких вопросов, хотя его выраженная холодность показывала мне, что вопрос мой еще не решен и не будет, скорее всего, решен положительно. Он явно выбирал момент посвободнее, а может, сначала хотел найти мне замену. Все-таки при его загрузке остаться снова одному – это не фонтан. Тем более если учесть его манеру взаимодействовать с людьми, становится ясно – искать себе сотрудников он не любит, терпеть не может.
Я выбивалась из сил, стараясь показать, насколько мне важно мое место. Я даже начала возить с собой бутерброды, заметив, что Синяя Борода никогда ничего не ест. Я сама была не фанаткой правильного питания. Я могла целыми днями лопать карамельки и пить чай, а вечером проглотить уличный пончик – и все. Но ему надо же хоть как-то питаться. На нем любой костюм висит как на пугале огородном. В общем, я даже подсовывала ему бутерброды, которые он употреблял, кажется, даже не отдавая себе в этом отчета. Так, не отрываясь от ноутбука или файлов, и употреблял. А потом появилась она. И внесла раздор и смуту в наше и без того напряженное бытие.
Ее звали Илона. Да, случаются же чудеса, и дают же кому-то родители такие вот редкие поэтические имена. Она пришла к нам ближе к вечеру, когда все были уже усталыми и немного расслабленными. У нее были длинные стройные ноги и шелковые, явно обработанные чем-то дорогим и правильным соломенно- пепельные волосы. Одета она была в платье-футляр, приличное, совсем не вызывающее. Макияжа на лице не было почти совсем. И несмотря на это, все, кто в тот момент находился в офисе, практически застывали на месте, как соляные столпы. Она была красива. Больше того, она была сказочно красива и знала об этом. И еще больше, она знала об этом и умела держаться так, словно в этом нет ничего особенного. Сочетание невероятной, отточенной, бьющей прицельно, ухоженной женской красоты и простоты взгляда, чистоты помыслов создавало невероятный эффект. Стоя рядом с такой девушкой, я почувствовала себя только жалкой карикатурой, подобием женщины, смазанным, незаконченным и брошенным за ненадобностью наброском.
Журавлев, как назло присутствовавший при этом пришествии, тоже отдал дань новой девушке, явившейся устраиваться к нам на место секретарши. Он застыл и не отводил от нее глаз, внимательных и полных вполне понятных мыслей. Впрочем, с Журавлевым никогда ничего не понятно до конца. Он мог думать о чем-то другом, глядя на новоявленную Клаудиу Шиффер. Она же посмотрела на него своими влажными большими голубыми глазами и уже собралась было что-то спросить, как он заговорил первым, опередив ее.
– Вам, наверное, Халтурин назначал? – с интересом спросил он, пока все остальные сотрудники падали в обморок в коридоре.
– Да, – кивнула она и скромно потупила очи.
Я смотрела на нее из глубины нашего коридора и слышала, как рядом со мной буквально хрипит,
