церемоний провел его на кухню, заварил чай.
— Дорогой друг, я привез вам три миллиона иен на вашу избирательную кампанию, — объявил Левченко. — Примите, пожалуйста, эту братскую помощь. Мы и в дальнейшем думаем вас поддерживать.
Кинг кротко пересчитал деньги и без всякого напоминания написал расписку. Приняв как должное этот неожиданный ранний визит и немалую сумму денег, он молчаливо поставил себя в положение исполнителя всех дальнейших указаний КГБ.
Тем же утром резидентура телеграфировала в «центр»: «Во всех практических вопросах Кинг сейчас работает на нас, отчасти из идейных побуждений, но главным образом по соображениям материального порядка. Анализ его действий и полученной от него информации показывает, что он искренен и не является провокатором.
Изучение Кинга, проведенное с помощью других источников в социалистической партии Японии, подтверждает эту оценку. Ввиду изложенного резидентура считает, что Кинг может рассматриваться как доверенное лицо, и просит «центр» санкционировать его включение в состав постоянной агентурной сети резидентуры».
29 декабря 1975 года Москва ответила: «Центр» одобряет включение Кинга в состав постоянной агентурной сети токийской резидентуры в качестве доверенного лица. По решению руководства товарищу Кольцову присваивается звание капитана, и он назначается ответственным руководителем темы. Желаем тов. Кольцову дальнейших успехов в его благородной деятельности».
По предположениям КГБ, Кинг может рассчитывать на длительную политическую карьеру и в оптимальном случае продержится в руководстве социалистической партии еще лет двадцать. Значит, имеет смысл делать ставку на «группу Кинга» — как на него самого, так и на его окружение. Умело направляемые, эти люди составят ядро, способное если не полностью держать партию в руках, то, во всяком случае, оказывать решающее влияние на ее политику, даже вопреки желанию большинства. Дело Кинга — увеличивать это ядро количественно и соответственно укреплять его. Повышая Левченко в звании и должности, КГБ дал понять, что он связывает с личностью Кинга далеко идущие планы.
Пронников первый поздравил Левченко. «Ну вот, я оказался прав, — заявил он. — Рад, что удалось тебе помочь. Я тебе доверил самостоятельное дело, и вот, пожалуйста, начальство тебя оценило. Будешь работать со мной — увидишь, как быстро продвинешься.
Коллеги предложили отметить приятное событие, спустившись в бар. «Может, отложим на завтра? — уклонился Левченко. — Мне предстоит вечером одно дело… Надо побывать в церкви, чтобы Господь меня просветил и наставил». Коллеги заулыбались. «Да нет, серьезно, — продолжал он. Японцы говорят, что здешний православный собор — шедевр архитектуры. Я слышал к тому же, что служба идет на японском языке. И потом, знаете, японцы, наверное, меньше подозревают того, кого им случится увидеть в церкви».
Единственный в Токио православный собор, основанный еще в 1891 году, был открыт по субботам, воскресеньям и бы помолиться об отпущении грехов — он часто повторял про себя эту молитву с тех пор, как поступил работать в КГБ. На этот раз он помолился также о Кинге, умоляя Господа, чтобы Он избавил их обоих от служения злу, от которого они и сами не ведали, как освободиться.
Вскоре после Нового года резидентуру потрясло необычайное событие: слетел резидент. Падение генерал-майора Ерохина произошло мгновенно и оказалось неожиданным для всех, включая Пронникова. Причин, вызвавших такое событие, было несколько. Конечно, в первую очередь приложил к нему руку сам Пронников, но роковым для генерал-майора оказалось его столкновение с подполковником Евстафьевым.
С того самого дня, как Ерохин прибыл в Токио, воодушевленный успехом, выпавшим на его долю в Индии, Пронников усмотрел в нем угрозу своему благополучию. Ведь если Ерохину в Токио станет везти так же, как в Нью-Дели, он, чего доброго, будет оставлен резидентом надолго, перекрывая Пронникову — старшему по возрасту — пути к дальнейшей карьере. Вот и пришлось предпринять некоторые действия, чтобы помешать этому, не нарываясь в то же время на неприятности.
Евстафьева Ерохин перетянул из Нью-Дели, пообещав ему повышение в звании до полковника. Однако сразу это сделать не удалось, и Пронников, пользуясь моментом, дал понять Евстафьеву, что в действительности резидент хлопочет о присвоении этого звания кому-то другому. Одновременно Пронников сообщил Ерохину, что Евстафьев «сильно обозлился» и допускает «клеветнические высказывания» об особе резидента. Так, сея слухи и искусно интригуя, Пронников восстановил этих двоих друг против друга. В конце концов он намекнул резиденту, что Евстафьев, не выдержав повседневного нервного напряжения, связанного с работой, «похоже, свихнулся».
То ли по наущению Пронникова, то ли по собственной инициативе Ерохин начал добиваться, чтобы «центр» отозвал Евстафьева, который-де не в своем уме. Это встревожило Москву; в Токио стало известно, что одному из офицеров резидентуры, проводившему отпуск на родине, в «центре» с полной серьезностью был задан такой вопрос: «Скажите, это правда, что товарища Евстафьева застали в тот момент, когда он стоял в углу своего кабинета и мочился прямо на пол?»
Разумеется, Пронников поспешил убедить Евстафьева, что Ерохин собирается насильно уложить его в госпиталь как психически больного. Ничего удивительного, что Евстафьев, будучи отозван в Москву, прямо из аэропорта отправился в госпиталь КГБ и настоял там на проведении всестороннего обследования психиатрами. В «центре» специальная комиссия, образованная для расследования его дела, разговаривала с ним мягко и уклончиво, как принято говорить с ненормальными: «Мы знаем, вам пришлось вынести огромное напряжение… Такие перегрузки, конечно… Вы слишком переутомились на работе. Вам, безусловно, предоставят длительный отпуск, вы его более чем заслужили…»
В госпитале, однако, Евстафьеву удалось получить на руки врачебное заключение, удостоверявшее, что он вполне здоров, и, заручившись этим документом, он тут же принялся разоблачать «ерохинский заговор», направленный против него. Партийная комиссия допросила всех оказавшихся под рукой офицеров, работавших в Токио за последние два года, — все они заявили, что не замечали за Евстафьевым ни малейших проявлений ненормальности.
Пронников, который на время, пока шло расследование, был назначен исполняющим обязанности резидента, прислал длинное обстоятельное донесение, восхваляющее обоих — Ерохина и Евстафьева — как отличных работников. Он выражал сожаление по поводу «конфликта между ними на личной почве», одновременно становясь на сторону Евстафьева: «К сожалению, генерал-майор Ерохин оказался в данном случае, на мой взгляд, неправ».
Сам Ерохин, представший перед партийной комиссией, которая предъявила ему обвинение в «травле» подчиненного, поначалу вел себя вызывающе, крича: «Подите к черту! Да залепитесь вы все с вашим Евстафьевым!» Однако опровергнуть обвинений он не смог и к концу разбирательства совсем пал духом и разразился плачем, как обиженный ребенок. Чтобы замять скандал, его не уволили из системы КГБ вовсе, а перебросили, как в ссылку, в Управление погранвойск.[8]
Хотя Левченко считал Ерохина надменным и грубоватым, его устранение было явной несправедливостью. Не сдержавшись, Станислав позволил себе осудить поведение Пронникова во всей этой истории в присутствии нескольких сотрудников.
— Пронников — настоящая змея, — неосторожно сказал он. — Чем скорее его заберут в Москву на повышение, тем чище тут будет воздух!
На следующее же утро, когда Левченко шел по коридору резидентуры, его окликнул Пронников: «Зайдите ко мне!» Закрыв дверь кабинета, Пронников уселся за стол, подчеркнуто оставив Левченко стоять.
Я надеялся, что мы в самом деле станем друзьями, — начал он. — Я делал все, чтобы вам помочь — и здесь, в резидентуре, и в ПГУ.[9] Теперь я вижу, что вы человек неблагодарный. Больше того: бессовестный и ненадежный. Что вы имеете в виду?
Пронников грязно выругался.
— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Ты меня недооценил. Болтаешь слишком много, а люди мне все рассказывают. Мне положено знать все, что тут происходит, раз я здесь начальник. Выходит, в резидентуре вы держите тайных осведомителей? Это не твоего ума дело. Но мне все известно. И то, что ты вчера наболтал обо мне… я никогда тебе этого не прощу. Теперь берегись, если хочешь остаться цел!
