грампластинка, в царапину на поверхности которой попала игла проигрывателя. Шведский посредник Далерус, который незадолго до начала Польской кампании по просьбе Лондона вел переговоры с Гитлером, сообщил о странном поведении фюрера: «Внезапно он остановился посреди комнаты. Его голос зазвучал как-то сдавленно, и все происходившее создавало впечатление чего-то ненормального. Одну за другой он выпаливал прерывистые фразы: 'Началась война, и я буду строить подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки…' Его голос становился все тише, и вскоре невозможно было понять, что он говорит. Внезапно он встряхнулся и закричал, как будто обращался к большой аудитории: 'Я буду строить самолеты, строить самолеты, самолеты, самолеты, и я уничтожу моих врагов'». Оправившись от первого удивления, Далерус огляделся, чтобы посмотреть, как на это реагирует Геринг, но тот сделал вид, что ничего не происходит.
Адольфа Гитлера совсем не вдохновляло то обстоятельство, что его болезнь может пагубно сказаться на управлении войсками в ходе войны. Паркинсонизм ухудшал его умственные способности и вызвал неуверенность в своих силах. К примеру, он критиковал фон Манштейна, намеренно подчеркивая собственные заслуги, возможно, из-за собственной боязни риска. Он осуждал фельдмаршала за склонность к «дерзким решениям». Гитлер, который всеми своими политическими успехами на ниве политики 1938 года был обязан решительности и дерзости, в военной области старался избегать малейшего риска. Фон Манштейн обвинял Гитлера в проведении жестокой и невнятной стратегической линии: «Его образу мыслей более импонировало зрелище груд окровавленных трупов противника перед нашими неприступными позициями, чем образ умелого фехтовальщика, уклоняющегося от выпадов нападающих, чтобы в нужный момент нанести смертельный удар. До самого конца искусство ведения войны ассоциировалось у него только с тупой грубой силой».[170]
Начиная с 1941 года, когда стали проявляться моторные симптомы паркинсонизма, отчетливо проявились и психические изменения личности фюрера. Гитлера, который славился тем, что держал в голове тысячи имен и фамилий, стала подводить память. Он стал постепенно уходить в разговорах от частностей, предпочитая обсуждать общие проблемы. Об этом свидетельствуют специальные пропуски, которые делали секретарши в надиктованных им записях. В разговоре он стал перепрыгивать с пятого на десятое. Так, 26 декабря 1941 года он дополнил приказ о запрете оставлять позиции без сопротивления (Совершенно секретно. Только для командования) совершенно банальными указаниями: «Необходимо учитывать и использовать погодные условия, такие как утренняя роса и дождь. Не следует использовать лесные массивы».
Время от времени его мысли путались. Осенью 1941 года фюрер принял одно из своих фатальных решений, приказав своим измотанным в боях войскам вместо логического движения на Москву захватить Крым, чтобы психологически надавить на Турцию, Донбасс — чтобы заполучить мощную сырьевую базу, Кавказ — чтобы занять нефтяные промыслы и надавить на Ирак, а Ленинград — просто для психологического эффекта. Все это больше напоминало составленный капризным ребенком список подарков на Рождество, чем реально выполнимый стратегический план.
Личный врач фюрера Морелль слишком поздно диагностировал заболевание своего пациента.[171] Только 15 апреля 1944 года он впервые записал в журнале, что им обнаружена у Гитлера «разновидность дрожательного паралича», после чего попытался лечить его новейшими лекарствами от болезни Паркинсона. Однако за помощью к невропатологам не обратились. Для окружения Гитлера болезнь шефа не являлась тайной. Имеется масса свидетельств, в том числе от Генриетты фон Ширах, которые подтверждают сильные изменения личности, которые начались у Гитлера уже во второй половине 30-х годов. Повод к размышлению дает и речь Гитлера на имперском съезде партии в 1938 году, которую он закончил словами: «Я не дрогну!» Уже 8 января 1942 года проблемы со здоровьем стали для Гитлера определяющими. В подписанном им приказе фюрер разъяснял, что исход борьбы против Советского Союза будет решен «в первую очередь благодаря крепости нервов руководства».
Посол Хевель, который в качестве доверенного лица министра иностранных дел фон Риббентропа постоянно находился при ставке фюрера и как «старый борец» (член партии до 1933 года) принадлежал к близкому кругу Гитлера, заметил, что «по сравнению с более ранним временем в течение войны фюрер довольно сильно изменился».[172] Присущие фюреру в старые времена независимость и блеск постепенно исчезали, уступая место злобе и гневу, которые все чаще открыто проявлялись при посторонних. «Гитлер превращался в восточного султана, окруженного двором, где никто не имеет права ни слова сказать».[173]
Когда Гитлер осознал, что неизлечимо болен, его психическая реакция могла оказать самое глубокое действие на все последующие поступки. Что, если стремление полностью уничтожить евреев, марксистов и соседние страны на самом деле было извращенным отражением безуспешной попытки Гитлера подавить болезнь внутри себя? Были ли агрессивные политические устремления Гитлера, его привычка использовать при малейшей угрозе насилие проявлением неосознанной реакции на смертельную угрозу заболеть раком? Могло ли упорство, с которым Гитлер подталкивал свою страну к войне, являться ответной реакцией на развивающуюся в его мозгу болезнь? В этом отношении весьма примечательно, что именно в день своего 50-летнего юбилея, 20 апреля 1939 года, в самый разгар дорогостоящих празднеств, он собрал генералов, чтобы сообщить им о своем окончательном и бесповоротном решении начать войну.
Являлись ли гигантские статуи с атлетическими ягодицами и грудными клетками не только выражением сублимированных желаний склонного к гомосексуализму человека, но и своего рода компенсационным механизмом тяжело больного человека, который вскоре будет лишен возможности передвигаться? Бессильная злоба позволила фюреру покорить почти всю Европу и повелевать мощной армией в то самое время, когда его собственное тело изменчески отказывалось повиноваться своему хозяину. Не потому ли действия Гитлера отличались такой жестокостью, что речь шла прежде всего о его глубоко личной проблеме?
Бальдур фон Ширах, гауляйтер Вены, вспоминал, что на последнем совещании гауляйтеров, состоявшемся в еще не разрушенном бомбами здании рейхсканцелярии 24 февраля 1945 года, Гитлер рассказал собравшимся о своей болезни: «Мои руки дрожат, но мое сердце не дрогнет — и если судьбе угодно, чтобы все мы погибли, то нас может утешить тот факт, что мы прожили настоящую жизнь».[174] Затем он провел весьма странную параллель между своим здоровьем и судьбой немецкого народа: «Даже если вся левая сторона моего тела оказалась бы парализованной, я все равно призвал бы немцев не сдаваться, а сражаться до конца».[175]
Начиная с 1944 года Гитлер стал проявлять не свойственную ему ранее жалость к себе. 31 августа в беседе с генерал-лейтенантами Вестфалем и Кребсом он пожаловался на состояние здоровья и, когда речь пошла о недавно состоявшемся покушении на него Штауфенберга, сказал: «Судьба могла распорядиться по-другому, и если бы я погиб, то лично для меня, я могу сказать вам об этом, смерть стала бы только освобождением от забот, бессонных ночей и тяжелой болезни нервов. Доля секунды, и после освобождения от всего бренного наступает вечный покой и умиротворение».[176]
Принимая во внимание свойства личности Гитлера, неудивительно, что перед тем, как смириться с неизбежным действием заболевания, он в течение долгого времени боролся с симптомами болезни. Находясь в плену у союзников, военно-морской адъютант фюрера капитан I ранга Асман писал: «Гитлер с невообразимой выдержкой и упорством сражался с физическими проявлениями своей болезни».[177]
Имперский руководитель печати Дитрих отмечал, что после покушения 20 июля 1944 года дрожание левой руки и изменения осанки Гитлера, проявлявшиеся в наклонении корпуса вперед, стали бросаться в глаза: «Тем не менее в умственном отношении наблюдалась совершенно противоположная реакция, выражавшаяся в сильнейшей концентрации воли».[178]
Особенности наклонностей Адольфа Гитлера помогают понять необычность его поведения и историческую роль фюрера. Еще в детстве мать фюрера заметила, что ее сын выделяется среди других детей. Своеобразие Гитлера бросалось в глаза как его товарищам по мужскому общежитию в Вене, так и однополчанам во время первой мировой войны.
Данные весьма специфические черты были не просто случайным набором отличительных личностных качеств фюрера, но скорее всего являлись симптомами глубинных нарушений, повлекших за собой тяжелые личностные и социально-психологические отклонения. Они остались незамеченными предыдущими исследователями не в последнюю очередь потому, что диктатор всячески старался скрыть их. Его подавленные сексуальные желания стало возможным распознать лишь сегодня. Выяснить, что Гитлер