Еще одна жизненная победа упала прямо мне в руки!
— Хотите взглянуть на чек? — спросил я, решив, что это придаст делу оттенок профессионализма.
— Нет, — ответила продавщица. — Не нужно. Я вас помню.
Это уже интересно, ведь я ее не помнил. Почему она меня запомнила? А впрочем, ладно, очередной фрагмент моей жизни из тех, что лучше предать забвению.
— Вы хотите назад деньги или новые лампочки? — спросила женщина.
— Две новые лампочки, — ответил я. — Но не двухсотваттки. Я им не доверяю. Сто пятьдесят ватт, пожалуйста. Они надежнее.
Я извлек урок из экспериментальных электролампочек. Никогда прежде я не имел дела с 200- ваттными лампочками и не намеревался иметь его впредь. Лучше держаться традиционного способа освещения.
Таймс-Сквер был хорошей задумкой, но раз из этого ничего не вышло, какой смысл продолжать? Я отступаю на позиции электрической мощности бродвейского шоу в моем амбаре.
Это меня удовлетворит.
Скачка со 100 до 300 ватт будет довольно и для меня, и для моего амбара.
Продавщица дала мне две 150-ваттные лампочки, и нам пришлось пересчитать стоимость, ведь 200- ваттные лампочки были дороже. В результате я получил несколько центов сдачи.
Я вышел из магазина и сел в машину — в ореоле победы, сжимая в руке пакет с двумя новыми лампочками.
— Что случилось? — спросила моя японская жена.
Я протянул ей пакет.
— Электрические суси, — сказал я
Только что я вкрутил в амбаре две 150-ваттные лампочки и опять жду ночи, чтобы посмотреть, как мой амбар засияет, словно бродвейское шоу.
…надеюсь.
Часть третья
Бродвейское шоу моего амбара гвоздь сезона! — открылось, едва я повернул выключатель. Две 150 -ваттные лампочки подобны Джону Бэрримору и Саре Бернар в главных ролях чечеточной версии «Гамлета» с оригинальной музыкой Моцарта в авторском исполнении.
Что за представление!
Сегодня амбар — мой.
Ветер под землей
Я много лет восхищался одним японским романистом, и по моей просьбе нам устроили встречу. Мы ужинаем в токийском ресторане. Неожиданно романист надевает мотоциклетные очки, предварительно достав их из мешка.
Вот так: мы сидим за столиком друг напротив друга, и у него на носу мотоциклетные очки. Люди оглядываются. Я делаю вид, что это вполне нормально — в ресторане в мотоциклетных очках, — но ненавязчиво и направленно посылаю романисту мысль: «Да снимите вы эти ебаные очки, пожалуйста».
Я не говорю ни слова о его мотоциклетных очках. Мое лицо не выдает моих мыслей. Я слишком его уважаю. Но не хочу, чтобы он сидел за столом в мотоциклетных очках. Эту мысль я шлю ему постоянно. Проходит минуты три, и писатель неожиданно — так же неожиданно, как надел, — снимает мотоциклетные очки; они возвращаются в мешок… хорошо.
Он говорит о большом землетрясении, что случилось в Токио несколько дней назад. Говорит о своем сыне, не совсем нормальном умственно, и о том, как он пытался объяснить ребенку, что такое землетрясение и почему его не нужно бояться, но так ничего и не придумал.
— Он понимает, что такое ветер? — спрашиваю я.
— Да.
— Тогда скажите ему, что землетрясение — это ветер, который дует сквозь землю.
Японскому романисту пришлась по душе эта мысль.
Я очень его уважаю.
Хорошо, что он снял мотоциклетные очки.
Токийская снежная история
Токио у меня есть дурная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Проросший в душе сорняк необходимо выполоть. Я подобрал эту привычку в прошлом году в Японии, и бросить ее очень непросто.
Я засыпаю у телевизора.
Я знаю, что во владениях дурных привычек есть измерение, пространственно сравнимое с теми дурными привычками, что четырехмерны и воют, подобно беззубому вампиру в ничем не ограниченных чесночных зеркалах вечности.
Я почти до предела убавляю звук телевизора, и японские голоса бормочут, словно море в отлив. Я люблю слушать, как говорят японцы. Для меня их речь звучит музыкой, и вот я засыпаю под говор сотен японцев, их тихое бормотание в другом углу комнаты.
Теперь вы представляете суть дела, и я расскажу, в чем порочность этой привычки. Программы и рекламы рано или поздно кончаются, а голоса полуночных самурайских спектаклей переходят в приглушенный «снег», который и будит меня посреди ночи.
Я встаю с кровати и, спотыкаясь, бреду выключать телевизор.
Шумный снег исчезает, и в Токио опять сезон дождей. Я возвращаюсь в постель, но засыпаю не сразу — мне одиноко, ведь сотни японцев в который раз бросили меня здесь, посреди токийской ночи, лежать и ждать, когда придет сон и по дружбе составит мне компанию.
Даже записывая все это и клятвенно обещая бросить дурную привычку, ибо она и есть инструмент одиночества, я знаю: сегодня ночью опять засну под тихий говор сотен японцев, что пошумят, словно море, в пяти футах от моей постели, а после превратятся в снег.
Последний укус комара у ключа Армстронга
Последний укус комара у ключа Армстронга исчез с моего тела так же быстро, как покидают экран последние кадры фильма.
Теперь я на калифорнийском побережье. Туманно. Шумит Тихий океан, И слишком далеко до красивейшего ручья на окраине Ливингстона, Монтана, где закат, эхом отражаясь от гор, продлевает в моих глазах свое существование.
Я вижу его, когда солнце село.
Комары искусали меня до чертиков пару дней назад, когда я, подобно астроному, исследовал яйца