литературе, погоде в Монтане, любимых писателях и прочем столь же интересном.
Я оценил ум этого поэта. Быстрый и честный. В какой-то миг я договорил, что хотел, и наступила пауза — чувствовалось, поэт собирается сказать что-то очень важное. Он слишком осторожно перебирал в уме слова, не решаясь облечь их в реальность.
Пауза тянулась, я терпеливо ждал. Раньше это не занимало у него столько времени. Я наблюдал за его мыслями, словно за таинственным романом, чьи страницы скрыты за секретной панелью так, что не разглядишь ни слова.
Наконец он заговорил, слова потрясли меня и полностью вывели из равновесия. Никогда не приходилось мне слышать столь неординарных высказываний. Я не знал, что сказать в ответ, а он ничего не говорил — кроме тех слов, которые произнес только что, ровно и как-то даже смущенно-исповедально, словно сам был некоторым образом ни при чем.
Мы долго сидели молча и не сводили друг с друга глаз. А сказал он вот что:
— Со мной живут три восьмидесятилетних человека.
Я отчаянно искал ответ, но ничего не находил. «Интересно» — было бы явно не то.
Мы так и смотрели друг на друга.
Время тянулось бесконечно, как старость.
Я виноват
Всю прошлую ночь свирепый теплый ветер дул прямо в мой сон из Вайоминга через Монтану — сотрясая ветви сновидений, он спускался к корням того, что я считаю собой.
Кошмар следовал за кошмаром, подобно машинам в час пик на шоссе в забвение. Мне снилось, что я начинающий комедиограф варьете, которое медленно увядает в телевизоре. На горизонте маячил рейтинг Нильсена[6], подобный серому холодному топору увольнения, а может, это был очередной рассвет моего будущего.
Я показывал первый номер звезде программы — стареющему еврею-гомосексуалисту. Ему не нравилось.
— Где вас учили писать? — спрашивал он. — В курятнике?
Ветер и ночь, казалось, не прекратятся никогда. Спальня стонала, как привидение, деревья хлестали небо, и мои сны тряслись, словно пара вставных зубов в доме престарелых во время землетрясения.
Они прыгали в прикроватном стакане, как рыба.
Я сбросил оковы последнего кошмара, и глаза проложили тоннель от сна к рассвету. Я торопливо выбрался из постели, оделся и вышел во двор. Мне хотелось сбежать от всего, что хоть как-то относилось ко сну.
Меня приветствовали куры — они стояли на ветру перед курятником и смотрели в мою сторону. Между нами было футов тридцать. Ветер повернул на курятнике щеколду, распахнул дверь, и теперь все куры таращились на меня.
Конечно, раз дверь открыта, куры просто обязаны выйти наружу и встать на самом ветру. Так они рассуждают. Хорошо, что их не унесло ветром. То-то бы они удивились, обнаружив себя в Айдахо.
Рассвет и ветер цветом и манерами напоминали серый топор. Куры смотрели на меня с осуждением, как будто я был виноват в сильном ветре, как будто я специально это устроил, может, даже распахнул их чертову дверь!
Флорида
Здорово иногда получать зимой почту. Я бреду сквозь снег, а в почтовом ящике меня ждут письма. Я несу их домой и смотрю, о чем они.
У меня большой синий почтовый ящик — словно амбар для писем. Почта вызывает во мне двойственное чувство: письма бывают + и —. Есть письма-помехи, расстройства, вопросы, мольбы и требования куска моей жизни — чаще всего от совершенно незнакомых людей.
Интересно, если бы я попросил их в порядке личного одолжения неделю не мыться, они бы согласились? Не думаю — притом что их просьбы мало чем отличаются от этой.
Другие письма — глотки холодной воды, чистой, как Полярная звезда в очень жаркий летний полдень. Они поднимают настроение, я новый человек, я опять рад, что еще жив.
Счета — что-то вроде экзистенциальной географии. Долларовая карта мест, где мы побывали.
Иногда раздражают.
Иногда умиротворяют.
Иногда не делают ничего.
«Это возмутительно! Я отказываюсь платить!» или «Это справедливо, даже дешевле, чем я ожидал». «Они хорошо потрудились, цена достойная» или «Ого, счет на три доллара. Я был уверен, что заплатил, а оказывается, нет».
Мусорная реклама — она и есть мусорная реклама.
Безымянная реклама проходит через мои руки и направляется в камин, где сгорает после нескольких вспышек. Боли нет, поскольку не было жизни.
Сегодня утром я вышел к почтовому ящику, открыл железную дверцу синего амбара, но там ничего не оказалось. Закрыв дверцу, я опустил руку на крышку почтового ящика. Теплую от солнца и приятную на ощупь — все равно что на пару секунд перенестись во Флориду. У нас тут холодно, и уже месяц лежит снег.
Я пошел к дому — без писем, но бодро. Спасибо тебе, почтовый ящик, за отпуск во Флориде.
Привидения
Иногда перед сном я думаю о ней, но помню лишь, что у нее была собака. Мы познакомились в баре. Немного поговорили. Немного выпили. Потом пошли к ней. В гостиной стоял велосипед. Я чуть не споткнулся. Велосипед стоял рядом с дверью.
Мы трахались, у нее была собака.
Исследование о тимьяне и похоронных конторах
Большую часть своей жизни я трачу на мелочи — крошечные порции реальности, подобные щепотке специй в рецепте сверхсложного блюда, приготовление которого занимает дня два, а то и дольше. Не одна щепотка, а чуть больше — и вы ступаете на кривую дорожку. О двух щепотках не может быть и речи, они уничтожат ваше блюдо. Заказывайте хот-доги.
Приведу пример. Вчера вечером я шел мимо похоронной конторы, и там не горел свет. Никогда раньше я не видел, чтобы ночью в похоронной конторе был погашен свет.
Я вздрогнул.
Знаю, нет такого федерального закона, чтобы в похоронных конторах всю ночь горел свет, но в моей реальности подразумевалось именно это. Очевидно, я ошибался.
Я думал об этом, шагая своей дорогой.
Эта мелочь не давала мне покоя.
Значит, в похоронной конторе никого не было дома, а если кто и был, его не интересовало, зажжен