В воскресенье я купил шоколадный торт — на октябрьском аукционе, который ежегодно проводит Методистская церковь Соснового Ручья, чтобы жить потом целый год на собранные деньги.
Я не христианин, но и шоколадный торт — тоже. Увидав этот торт, я решил; что он будет мой. Торт походил на небольшой трехэтажный дворец. Торги получились быстрыми, яростными, и я выстоял как лыжник на крутом склоне.
— Продано номеру восемьдесят один за тридцать долларов!
81 — это я!
Господи Иисусе! и тридцать долларов за шоколадный торт!
Я принес его домой и сунул в морозилку, решив достать в какой-нибудь особенный день вроде Второго Пришествия. Еще у меня был чек за этот торт:
Немецкий шок. Торт
$30.00
получено Церковью Соснового Ручья.
14/10/78
Доказательство не помешает.
Вчера я поймал себя на том, что, рассказывая приятелю об этом тридцатидолларовом шоколадном торте, вдруг непроизвольно достал кошелек и показал ему чек.
Приятель смотрел на бумажку с нескрываемым изумлением.
Неужели к этому я в конце концов скачусь? Старик, что сует едва различимый обрывок под нос совершенно посторонним людям, вцепившись им в пуговицу прямо посреди улицы в двадцать первом веке.
За это время к чеку за шоколадный торт добавятся абсолютно бессмысленные газетные вырезки, и, разумеется, их я тоже буду всем показывать.
— Тридцать долларов за шоколадный торт, — профырчу я, тыча пальцем в газетные вырезки, не имеющие ни к чему никакого отношения.
Обитатель двадцать первого века, облаченный в одежду из мерцающего зеленого металла, лишь посмеется над стариком и его чересчур горящими глазами.
— Тридцать долларов за шоколадный торт, — прохриплю я опять из глубины дряблого, как сухой тростник, горла.
— Это очень интересно, — скажет обитатель, а про себя удивится, из какой машины времени я выскочил, и еще подумает: «Похоже, этот старик давно не покупал себе кофе, одна чашка стоит пятьдесят долларов, и еще пять за сливки и сахар».
— Тридцать долларов! — И мой мир лишь память… о раннем вечере в Методистской церкви Соснового Ручья, там, в двадцатом веке.
Пивная история
— Люблю готовить зимой, — объявил шестидесятилетний повар-итальянец. Дело было в Калифорнии, и он профессионально сжимал в руке стакан пива. Суть пива этот человек познал до тонкостей. Пиво стало для него открытой книгой. Он проник сердцем в каждую ее страницу.
— Люблю готовить зимой, — повторил он. — Точно говорю. Летом так жарко, так жарко. Я знаю, что говорю. Я уже сорок два года повар. Никакой разницы. Летом одно хорошо — когда готовишь, пьешь побольше пива, ну так я и так его пью, и зимой можно пить не меньше, не так жарко и еще вкуснее.
Он снова приложился к пиву.
— Если кто познакомится со мной поближе, всегда говорит, что я пью слишком много пива. А я и не спорю. С какой стати? Чего стыдиться — пива?
Поклон Руди Гернрайху/1965
Под автотрассой, которая, словно любовников в браке, соединяет Сан-Франциско и мост Золотые Ворота, располагается кладбище; его окружает белый штакетник, такой низкий, что через него легко перешагнуть, а могилы там длиной всего несколько футов.
Проезжающие по трассе машины становятся на этом кладбище мягким
Можно посмотреть наверх, но не увидеть ничего, кроме красного, как мясо, металла и серого бетона, что несет автотрассу к машинам.
По сравнению с кладбищем Пресидио в Сан-Франциско, где сотни могил карабкаются на холм с военной четкостью и субординацией, это кладбище кажется мошкой. Из могил, словно часовые вечности, торчат небольшие белые надгробия.
Никогда не стать мне славным гарнизонным кладбищем, подобным ломтям хлеба, отрезанным от звездно-полосатой буханки, и самому американскому флагу, что высится над могилами, как гигантский пекарь. Зато я легко могу превратиться в маленькое кладбище под автотрассой, где солдаты хоронят своих домашних животных.
Я надеваю на себя могилы, мемориальные доски и цветы, словно плащ от Руди Гернрайха, и стою тут часами, лениво грезя о чем-то под ветреным калифорнийским солнцем.
Мне нравится непринужденность кладбища домашних зверьков. Она мне впору, как его дерзкая привязанность. Наверное, я найду здесь больше любви, чем на том кладбищенском холме.
Поразительно — в то время как наши войска сейчас в Доминиканской Республике и Южном Вьетнаме, а все мои друзья сходят, с ума от волнения, я половину воскресенья провожу с мертвыми военными зверьками.
Чтобы попасть на кладбище животных, я проехал через форт, мимо казарм, солдат, зеленых военных построек и плаца с орудиями.
В Пресидио расквартирована 6-я армия, но очень скоро я стоял на кладбище животных, слушал
Я бродил среди могил, а вокруг в песчаной почве росли кладбищенские, одуванчики, лиловые цветочки, белые цветочки, хрупкие, как миниатюрные канделябры.
Там похоронены собаки: Клякса, Нахал, Коротышка Джонсон, Сатана, Танцовщица, Цезарь, Салли, Зануда, Тони Макгуайр — друг-рыболов, Оскар Э945, сторожевая собака.
Там похоронены коты: Пробой, Прелесть, Регина и рожденный в Дахау Пятнастик.
Там похоронен хомяк: Вилли,
И голубь: Подвиг.
И два попугая: Звонок и Живчик.
Там похоронены две золотые рыбки: Петер и Лела «Благослови Господь обоих».
Там похоронена Рация, чья эпитафия гласит:
ЗДЕСЬ В ШЕЛКОВОМ САВАНЕ
