самые здоровые запахи. Под ногами чувствовалась глина. Проход расширился, превратившись в L-образную комнату, куда пробивался тускловатый дневной свет. На полках я увидел простые кувшины, а над ними — ряды маленьких глиняных фигурок, у которых был жалкий, никчемный вид. Порнографические деревянные статуэтки изображали уродливых стариков, лапающих молодых женщин. Каждая следующая вульгарнее предыдущей. Значит, у них тоже со вкусами не ахти. Не все в прошлом замечательно. У нас возникает такая иллюзия, потому что до наших дней сохраняются в основном прекрасные вещи и возможность увидеть всякую дрянь появляется только в одном случае: когда культурный слой консервируется целиком — как в случае Помпеи. Вот уж вульгарный городишко. Типичный Коконат-Гроув [581] древнего…
Опа! Меня нагнули и пропихнули в закрытый занавеской из оленьей кожи проход, которого я не заметил раньше, потом мы поднялись на тридцать ступеней по освещенному факелом коридору до второго лаза — здесь кожаный фартук украшали бусины из ракушек. Перед ним сидел пожилой кровный из дома Гарпии. Он обменялся с главой носильщиков приветствием и произнес абсурдный пароль. Старикан встал, поднял кусок кожи и прижался к стене, пропуская нас. Тут витал кардамоновый аромат дикого гвоздичного перца. Мы с Хун Шоком, нагнувшись, пролезли в помещение объемом не больше холодильника, а потом через маленькую дверь — в зал, имевший форму капли, размером с одноместный гараж. Естественного света здесь не было, в дальнем конце горели две тростниковые лучины — тростины, пропитанные жиром, а дым от них почти весь уходил в трещину, подхваченный прохладным сквозняком. Спелеолог, вдохнув этот воздух, назвал бы такую пещеру «сухой», то есть защищенной от дождя и находящейся выше грунтовых вод. В подобных местах на монолитных стенах не образуется плесень. Дальнюю стену — искусственную — составляли каменные блоки. Справа от нас маячили два серых флоустоновых сталагмита — их оставили почти нетронутыми. Большему из них придали черты владыки Гарпий — получилась этакая древняя полустатуя. Дату восседания еще можно было разобрать: 9 Ахау, 3 Глотка в первый день восьмого б’ак’туна, 7 сентября 41 года нашей эры, 244 дня спустя после убийства Калигулы. Рядом стояли старые закрытые кувшины для жертвоприношений, в основном расколотые. Остальную часть библиотеки (лучше сказать, архива или генизы[582]) заполняли аккуратно уложенные один на другой короба величиной с хлебницу. Четыре из них были открыты, и в одном я увидел книгу-гармошку, наполовину торчавшую из кристаллов каменной соли.
Здесь, включая Хун Шока и меня, находились восемь человек. На подушке в дальнем углу устроился, завернув ноги в лоскутное хлопковое одеяло, 2 Драгоценный Череп. Справа от него лицом к двери, вперив взгляд в пол, сидел стражник. Он напрягся, когда появились мы, но не поднял глаз. Я отметил, что он на голову выше и в два раза тяжелее любого из присутствующих и старше, чем все охранники, которых я встречал здесь. Очевидно, он пользовался особым доверием. На плечах и бедрах у него были легкие стеганые накидки. Судя по татуировкам на его голенях, он за время своей военной карьеры принес Гарпии Один восемь пленников. Между мной и этим громилой в левой части помещения на корточках сидели двое. Первый — худой старик в темном пончо, наброшенном на плечи, и в шляпе, из-под которой выглядывало некое подобие вуали, окутывающее голову, — все вместе это напоминало пробковый шлем с москитной сеткой. Лица его почти не было видно, но он казался знакомым. Почему у него такие странные руки? Я никак не мог понять, что меня смущает. Второго человека, писца в обезьяньем прикиде, я видел в украшенной красными перьями комнате. Кисточкой, привязанной к указательному пальцу, он, не глядя на нас и не отрываясь ни на миг, торопливо записывал цифры (неряшливыми колонками из точек и черточек) на сушеных листьях пальмы. Вообще-то, говоря «писец», представляешь себе монаха, схимника, а этот тип был совсем другим. Правильнее назвать его стенографом или бухгалтером. Или перевести с ишианского буквально: «вспоминатель».
Правую стену подпирали трое. Двоюродный дед 2ДЧ по имени 12 Заметатель Следов находился ближе всего ко мне, из-за него выглядывал его прапрадед 40 Куница, а третьего, который замер по левую руку 2ДЧ, завернули в такие старые и потертые одеяния, что узнать его имя мне не удалось. Эти господа давно покинули белый свет, поэтому их частично мумифицировали. Сморщенные головы великих мужей набили гвоздичным перцем, насадили на вязанки из нескольких костей — локтевых и малоберцовых, прикрепили муляжи к маленьким подставкам, наподобие индийских чайных столиков, и поставили в ряд. Их черепа захоронили в тайном месте, чтобы никто не нашел, вместе с остатками скелетов, любимыми женами и всяким скарбом. Короче, здесь влиятельные лица присутствовали, но права голоса не имели.
2ДЧ развел руки в приветственном жесте — майяский эквивалент объятия.
Хун Шок подтолкнул меня к циновке, предназначенной для малых сих. Я опустил глаза, и моя правая рука автоматически притронулась к левому плечу. Хун Шок присел у меня за спиной. 2ДЧ заговорил:
Какого дьявола? Мне-то казалось, мы с этим уже покончили. Я уже достаточно ознакомился с местным протоколом и знал: если мне нечего сказать, лучше держать рот на замке. Я вперил взгляд в землю. Проклятье, думал я. Старый хрыч еще не отказался от мысли разделаться со мной. Черт, черт, черт.
— Я кидаю тебе девятый хипбольный мяч, — изрек он. Означало это: «Тебе предоставляется последний шанс».
Я поднял глаза.
— Джед? — позвал я. — Выйди оттуда, а? Или притаись. Пожалуйста. Будь другом.
Повисла пауза. Естественно, никаких последствий. Если Джед в голове 2ДЧ и сделал что-то, услышав меня, то бакаб ничего на этот счет не сообщил.
— Он когда-нибудь слушает тебя? — спросил он наконец.
Я ответил, что не знаю. И осторожно намекнул, что Драгоценный Череп может очиститься тем же способом, каким избавил меня от Чакала.
— Что говорит Джед в тебе? — поинтересовался я.
— Он кричит, — пробурчал 2ДЧ.
Меня пробрала дрожь. Кошмар. Мое несчастное зачаточное недоношенное «я» корчится там под ударами бича неукротимой воли 2ДЧ. О-го-го. От этого, наверное, впору свихнуться…
Впервые я услышал нотку неуверенности в его голосе.
Угу. Мы теперь хотя бы разговариваем. Я понемногу научился доверять реакциям Чакала — обдумывал важные решения, а в остальном полагался на инстинкты. На сей раз я не тянул волынку — мгновенно цокнул языком и, сделав приличествующий ситуации жест, произнес:
— Как скажешь ты, который надо мной.
Не нужно самому лезть с информацией, подумал я. Чем больше правды я ему открою, тем меньше цена моей жизни и выше шанс погибнуть. Так? Я нужен ему, чтобы помочь разобраться с чехардой, творящейся в его мозгу. Правда, бакаб может пыткой выудить из меня все, что надо. Но вероятно, он не очень-то хочет мучить меня. Да он не такой уж и плохой, а сердится потому, что чувствует себя оскорбленным. А кто бы вел себя иначе в его положении? Любой. Разве нет?
Черт. Теперь я проникся иррациональным чувством вины. Впрочем, не таким уж и иррациональным. В конечном счете я был мозговым захватчиком. «Забудь об этом, — мысленно успокоил я себя, — не хватало еще каяться перед ним. Он убьет тебя в два счета».
