рвались и рвались, и то один, то другой из нас исчезал под водой, и никто не мог сказать, куда упадет следующая мина и кто следующим отправится к праотцам.
— Но вы все-таки дошли?.. — исключительно из вежливости спросил Тавернье заплетающимся языком.
— А как же, — бодро откликнулся Корсаков. — Точнее, только половина из нас. Обратно мы, разумеется, уже не пошли, так и остались на хребте. Потом появились вертолеты и начали подбрасывать нам боеприпасы и провизию по воздуху. Важность тех высот состояла в одном: с них можно было вести огонь во фланг нашей наступающей группировке, и как раз мы, несколько десятков грязных пехотинцев с нашими несчастными ящиками, — как раз мы, вмешавшись вовремя, и не позволили вьеткон-говцам взять высоты. Но я, собственно, вел речь не об этом — я' хотел привести вам пример лотереи, господства слепого случая. Вьетконговцы не знали, куда упадут их мины, мы не знали, на кого из нас они упадут. Это не зависело от того, хороший ты солдат или плохой, боишься ты или нет, хорошо или плохо вел ты себя в прошлой жизни... Когда все кончилось, те, кто выжил, сделали себе татуировку на память — личный номер с солдатского медальона. Устав этого, разумеется, не требовал. Теперь, когда ребята созваниваются, они вместо имени просто называют личный номер. Очень важно иметь общие ритуалы — они сближают, чувствуешь, что тебе есть на кого опереться в жизни.
«Какого черта он мне все это рассказывает? — билось в висках у Тавернье. — У меня сердце вот-вот разорвется, а он все мелет языком». Они шли уже шесть часов, не сбавляя шагу, а Корсаков все говорил да говорил. Еще через час, когда Тавернье перестал даже из вежливости реагировать на неумолкаемую речь своего спутника, тот дал команду устроить привал. Все повалились на землю там же, где их застиг долгожданный приказ, и принялись расслаблять ремни рюкзаков, устраиваясь поудобнее. Только Тавернье и Шар_ль не двигались, опустившись на землю, и даже не пытались изменить первоначальную неловкую позу.
— Позвольте-ка, — пробормотал Корсаков.
Он расстегнул ремни рюкзака Тавернье, вытащил рюкзак из-под тела журналиста и несколькими движениями опытного массажиста придал телу своего спутника, не подававшего признаков жизни, удобное положение, позволявшее расслабить мускулы. Сняв куртку, он подложил ее под голову Тавернье и занялся его рюкзаком.
— Ну так и знал! — негромко воскликнул он. — Жаль, там некогда было проверять. Тащит с собой столько лишнего — можно подумать, что хороший ходок. И размещена поклажа черт знает как. Его же все время влево должно заносить! Интересно, зачем ему эти консервы?.. А эта бумага?..
Тавернье лежал неподвижно, и лишь по трепетанию его век можно было догадаться, что он слышит бормотание своего спутника. Рядом с его рюкзаком росла горка вещей, которые Корсаков намеревался выбросить. Капрал Роа, следивший за действиями своего командира, поднялся и почтительной походкой направился к Корсакову.
— Вы собираетесь все это оставить, командан-те? — осведомился он. — Лучше отдайте мне и моим людям. Вы же сами знаете, как бедно мы живем.
Нам и консервы пригодятся, и бумага — ведь детям в школе не на чем писать...
Корсаков, не прекращая своего занятия, взглянул на капрала исподлобья.
— А донесете? — скептически спросил он. — Имейте в виду: оружие бросать нельзя, оно мне нужнее, чем всякое барахло.
— Конечно, донесем, команданте! — воскликнул капрал. — Умрем, но донесем, ведь это целое богатство!..
— Тогда заберете это все, когда будем сниматься со стоянки. И вот еще что, капрал: разберите точно так же вещи другого француза, но смотрите не отнимайте у него ничего лишнего.
— Слушаюсь, команданте, — радостно улыбнулся темнолицый капрал и сделал движение в сторону неподвижно лежавшего Шарля. Однако Корсаков остановил его повелительным жестом.
— Постойте, я вас еще не отпускал... Интересно, капрал, почему вы в прошлый переход несли чужую поклажу? Вам стало его жалко, да?
— Да, — помявшись, односложно ответил капрал и нерешительно улыбнулся. Корсаков кивнул, движением руки отпустил его и снова склонился над рюкзаком Тавернье. Покосившись на владельца рюкзака, по-прежнему не подававшего признаков жизни, он вздохнул, расстегнул свой подсумок, извлек оттуда деревянную коробочку и раскрыл ее. В коробочке хранилась паста из свежих листьев коки. Такая паста имелась у всех солдат Корсакова, но употреблять ее без крайней необходимости им не разрешалось. «Здесь все-таки не высокогорье, и нет нужды постоянно жевать коку, — говорил Корсаков. — Если люди, привычные к допингу, все-таки выбьются из сил, то их уже ничем не поднимешь. А так я знаю, что на крайний случай у меня есть последний козырь, то бишь кока». Корсаков потряс Тавернье за плечо, и тот медленно поднял на него мутные глаза.
— Откройте рот, сударь, — предложил ему Корсаков. — Вам надо принять лекарство. Увидите, как быстро вам полегчает.
Однако Тавернье продолжал смотреть на него невидящим взором. Тогда Корсаков нагнулся к нему и больно надавил пальцами на его челюстные мышцы. Рот лежавшего раскрылся механически, как у покойника. Корсаков взял в щепоть комок пасты и положил Тавернье под язык.
— Не притворяйтесь мертвым, — предупредил он, — идти все равно придется. Это снадобье вам поможет, только не вздумайте его глотать — пожевывайте, посасывайте потихоньку. Эй, капрал, — обратился он к капралу Роа, возившемуся неподалеку над рюкзаком Шарля, — угостите нашего друга кокой — ему самое время подкрепиться. Но людям пока не давайте!..
— Слушаюсь, команданте! — откликнулся капрал. Корсаков стянул в узел тесемки рюкзака Тавернье, поднялся и пошел вдоль колонны, придирчиво разглядывая своих отдыхающих солдат. Конечной целью его прогулки являлась проверка арьергарда, куда он выделил самых надежных людей. В арьергарде все оказалось в порядке, посты по обе стороны колонны были расставлены, и Корсаков зашагал обратно. Вернувшись, он обнаружил, что Тавернье хотя еще и лежит, но уже в более живой позе, и смотрит на него вполне осмысленным взглядом.
— Извините меня за то, что я так постыдно отключился, — произнес Тавернье. — Мне еще не приходилось ходить на большие расстояния с таким грузом и в таком темпе. Но сейчас мне здорово полегчало. Что это вы мне дали?
— Да так, одно местное снадобье, — отмахнулся Корсаков. — Ну что ж, пора подниматься, нам ведь еще идти и идти. Я понесу ваш рюкзак, пока вы окончательно не придете в себя.
— Мне, право, неловко... — смутился Тавернье.
— Понимаю, но делать нечего, — усмехнулся Корсаков и начал навьючивать на себя снаряжение.
За все время привала ему так и не удалось расслабиться, но он не позволял себе думать об этом. Когда люди стали подниматься, выяснилось, что двое пленных не желают вставать. Их можно было понять — охранные части не готовили к таким длительным переходам. Двое немолодых уже солдат лежали ничком и никак не реагировали на тычки и угрозы. Корсаков с досадой сплюнул. «Еще один грех на душу», — подумал он и подозвал капрала Роа.
— Останетесь с ними, капрал, и, когда весь отряд пройдет, расстреляете, — деловито приказал Корсаков. — К носилкам вместо них поставите двух своих людей. С французом закончили?
— Так точно, команданте.
— Избавьте его от вещмешка, пока ему не полегчает, — распорядился Корсаков.
Не успел он отойти, как сзади его со смехом позвал капрал:
— Команданте, что мне делать? Они передумали!
Повернувшись, Корсаков увидел обоих кандидатов на расстрел: с трудом волоча ноги, они ковыляли к оставленным ими носилкам, на которых без сознания лежал раненый партизан.
— Дайте им коки, — бросил Корсаков и двинулся вперед.
Кока оказала на непривычных к ней французов самое благотворное действие: усталость прошла, и все мускулы завибрировали в жажде движения. Остаток пути для Тавернье прошел почти незаметно, хотя и потребовал многочасовой ходьбы, в том числе и ночью. Корсаков сделался молчалив и уже не
развлекал спутника рассказами. Когда Тавернье по пенял ему на это, он ответил:
