будто током ударило. “Овчарками” называли девушек, которые жили с немцами. Таких парни из Православного корпуса, по слухам, отлавливали, имели хором, а потом стригли наголо. Ничего толком, впрочем, известно не было, милиция не вмешивалась, поскольку заявлений от пострадавших не поступало. Так – жутковатые, с подробностями, рассказы, составляющие местный фольклор.
И вот теперь это с ней.
Лидка, пришедшая раньше, записку, несомненно, узрела, но промолчала – только злорадно блеснули глаза. А – не высовывайся, не лезь, не будь лучше всех.
Все вроде бы оставалось, как раньше. И тем не менее прочная незримая стенка отгородила ее от других. На перемене она слышала за спиной отчетливое “гав-гав”, но когда оборачивалась, видела лишь равнодушные пустые физиономии.
А пойдешь дальше по коридору – снова “гав-гав”.
И еще она уловила цепкий взгляд Тюбика, который как будто ее раздел.
Тюбик, видимо, предвкушал.
И не к кому обратиться, никто не поможет, не защитит. До звезд далеко, а до других миров – не добраться.
Вета чувствовала себя как на подиуме.
Причем – вывели против воли, приковали посередине, не убежать.
Подловили ее в тот же день. Ближе к вечеру, было еще довольно светло, она пошла в магазин, кончились, как назло, все припасы, и когда свернула от своего дома через щербатый пустырь, то перед ней выросли четыре знакомые фигуры. Все были тут: и Кондёр, и придурковатый Папуня, и Бамбилла, надвигающийся как скала, и Тюбик со своею ухмылочкой.
Тюбик был особенно гадок.
— Привет…
— Вот и мы…
— Гав-гав…
Она отступала назад, пока не уперлась спиной в кирпичную твердь. Сердце билось, как в клетке, которую нельзя было сломать.
— Я буду кричать…
— Кричи.
Это их, кажется, развеселило.
Вета вспомнила, как в день приезда сюда кто-то дико кричал в темноте: “Убивают!..”
И что?
Выбежал хоть один человек?
Спасение пришло, точно в сказке.
Раздался голос:
— Ай-ай!.. зацем девоцку обижаит?.. Отпусти девоцку… Плохо, ай-ай…
Будто из-под земли, возникло местное чудо: в полушубке, несмотря на теплынь, волосы заплетены в две черные косички.
Кажется, его звали Буртай.
— Иди, иди отсюда, рожа мансорская…
— Нельзя девоцку обижай… Ай-ай, нехорошо говоришь…
Бамбилла вроде бы замахнулся, чтобы врезать по улыбчивой физиономии, но вдруг захрипел, согнулся, хватаясь за огромный живот. Вета и не заметила, когда Буртай успел ударить его. А Буртай уже оказался возле парней – как-то здорово крутанулся, будто волчок, выбросив в стороны руки, бодро подпрыгнул, бодро дрыгнул ногами – отлетел куда-то Папуня, Тюбик вскрикнул – из носа у него брызнула кровь, а Кондёр, попытавшийся закрыться локтями, вдруг сложился, скрестив колени, от боли в паху.
— Ай-ай, оцень нехорошо, — сказал Буртай. – Пойдем, девоцка, отведу…
Взял Вету за руку и, не обращая внимания на парней, повлек через проклятый пустырь.
Она шла за ним, как во сне.
От Буртая пахло сухими летними травами.
Вот – уже улица, магазин.
Вновь повернулось к ней глуповатое улыбчивое лицо.
Глаза – совсем щелочки.
А голос – добрый, радостный, тоненький, как у ребенка:
— Иди домой, девоцка, ницего не бойся…
Буртай был мансор. Кто такие мансоры, в поселке никто не знал, а если честно, то никто особо и не интересовался. Ну, вроде местный народ. Ну, вроде живут здесь спокон веков. Ну, промышляют в тундре, волосы, как индейцы, заплетают в косички. Возможно, индейцы и есть. Звали их просто – манса. Эй, манса, водки налить? – Налей, конецна, налей, нацальник… Мнение о них было такое: мансор – тот же русский, только пьет вдвое сильней. Обычно они что-нибудь сторожили. Сидит такой чудик, в полушубке, несмотря
