Ни о чем договариваться заранее с ней нельзя. Расписания у них нет: все меняется каждые полчаса.
— Ну, позвонят откуда-нибудь… Пришлют эсэмэску… Мы – тут же летим…
Тем не менее мы теперь как бы вместе, и чем дальше, тем больше укрепляется эта единая жизнь.
Ничего иного я не хочу.
А в день ее первого показа по телевидению мы устраиваем себе праздничный вечер. Я приношу шампанское и цветы, Стана героическими усилиями готовит какой-то салат. Правда, есть его можно только с большим трудом, но зато передача, по-моему, выше всяких похвал.
Стана – крупным планом, озабоченное лицо.
Стана и известный артист (который несет, между прочим, явную хренотень).
Стана с микрофоном на Невском.
Стана – на фоне Аничкова моста…
Целых сорок пять секунд на экране!
— И не сорок пять, а почти пятьдесят!.. Ты мое значение в мировом информационном пространстве, пожалуйста, не преуменьшай!..
В общем, есть за что торжественно чокнуться.
Щеки у нее розовеют, глаза вдохновенно блестят. В любви она этим вечером превосходит саму себя: раньше это был свежий, упругий, накапливающий силы бутон, а теперь – яркий цветок, распустившийся, олицетворяющий собою призыв. Это кого угодно сведет с ума. Мы слегка задыхаемся, взлетаем к незримым вершинам, низвергаемся, обессилев, снова парим над землей. Тяготение над нами не властно, мы свободны, для нас больше не существует границ.
А потом Стана провозглашает, что она знает теперь, как мы с ней будем жить.
— Мы будем жить долго и умрем в один день!.. Нет, даже не так!.. Мы с тобой вообще не умрем!..
И через мгновение она уже спит, слабо выдыхая не воздух, а сонную эманацию счастья.
Я, напротив, не сплю.
Мне хочется продлить те мгновения, которые, вероятно, будет уже не вернуть.
Наверное, я тоже выдыхаю эманацию счастья.
И мне тоже кажется, по крайней мере сейчас, что мы с ней никогда не умрем.
Раз Стана сказала, значит, будет именно так.
Я лежу – привыкая к бессмертию, которое мне отныне дано.
Если только оно и в самом деле дано.
За стеклами – накрапывающая темнота.
Бродят по Петербургу призраки осенних дождей…
Утро, впрочем, выдается солнечное и ясное. В окна, открывающиеся на крыши, светит неожиданно чистая октябрьская синева. Она точно промыта будущими холодами до дна. А когда я, уже немного опаздывая, выскакиваю на остановку маршрутки, то вижу длинные отпечатки домов, пересекающие асфальт, серый поток машин, прохожих, сгрудившихся у светофора. Дворник на соседнем газоне сгребает листву, и туда, на комья влажной земли, слетаются суматошные воробьи.
Все совершенно обыденно, все привычно, все неустанно свидетельствует о том, что жизнь течет, как всегда.
Лишь в дальней части проспекта, откуда должна явиться моя маршрутка, еще белеет туман – как эхо сгинувшего дождя.
Перетекают в нем какие-то расплывчатые завитки.
Сгущаются и пропадают какие-то неопределенные очертания.
И на мгновение мне вдруг кажется, что это не туман, а некое далекое озеро: светлая амальгама воды, купы пышного ивняка на том берегу. А перед ними, точно продолжение сна, точно то, что иногда через изнанку сознания просачивается в дневную явь, проступают бледно-призрачные терема, какие-то бревенчатые строения, какие—то невесомые луковичные навершия.
Я даже слышу отзвук колокольного звона, колеблющийся вдали.
И тут же все исчезает, все растворяется в сутолоке грядущего.
Выползает из-за поворота троллейбус.
Монструозный “джип” с затененными стеклами прыгает в образовавшуюся пустоту.
Я встряхиваю головой.
Мне только не хватает глюков и миражей.
Впрочем, это действительно – лишь на одно мгновение.
А так — все живет, все радуется, предвещает умопомрачительный день.
Блистает солнце.
