Отец шел послушно, правда, как слепой, спотыкаясь. Время от времени бормотал: “Ничего, ничего, все наладится…”
Однажды у водонапорной башни она его не нашла и не нашла по всему поселку, хотя прошагала его из конца в конец. Сердце у нее сжалось в твердый комок. Около двенадцати ночи она, решившись, позвонила в милицию, и ей посоветовали не беспокоиться: ну — загулял папхен твой, утром придет… Ровным голосом она объяснила, что у нее отец не гуляет. “А… это тот… который… как его… инженер… Ладно, поищем…” Тогда, открыв рабочий отцовский блокнот, который всегда лежал на виду, она позвонила в службу безопасности фирмы. Утром с площадки перед зданием администрации вылетел вертолет и через пару минут растворился в неощутимом тумане. Вернулся он аккуратно, к обеду; летчик, жилистый немец, встретив ее взгляд, покачал головой: “Нихт… Нитшего…” На третий день полеты были прекращены. Начальник службы безопасности фирмы сказал, что по инструкции более трех суток он поисками пропавших заниматься не может. Больше трех суток в тундре никто не живет. Только — мансоры, но это уже совсем другой разговор… Он проводил ее к директору кадровой службы, и молодой человек в костюме, который стоил, наверное, больше, чем трехмесячная зарплата отца, приятно улыбаясь, поведал ей, что фирма — это ее принципиальный аспект — никого не оставляет в беде. Ей будет назначена небольшая стипендия, чтобы она закончила школу, сохраняется бесплатная аренда квартиры, пусть она спокойно живет, кроме того, ей подобрали соответствующую работу — три раза в неделю, после уроков, по четыре часа. Аванс можно получить прямо сейчас.
— А дальше все будет зависеть только от вас самой. Проявите старание, аккуратность — будет шанс закрепиться на этом месте по-настоящему. Квалифицированные сотрудники фирме всегда нужны…
Она в первый раз попала в здание администрации, вообще в первый раз прошла за разделительную границу ворот, и теперь удивлялась тому, как здесь чисто: асфальтовые коричневые дорожки, строгий бордюр, подстриженные деревья, яркие клумбы, кусты. В самом здании — масса света, воздуха и стекла, нигде ни пылинки, благостная тишина, а в кабинете директора — цветочный освежающий аромат.
Точно здесь обитали не люди, а эльфы, другая раса существ, сошедшая с горних высот.
Ее это слегка раздражало.
— Спасибо, — очень сдержанно сказала она.
Молодой человек был явно разочарован. Он, видимо, ожидал большего проявления благодарности за те корпоративные милости, которыми осыпал ее.
— Что ж, с понедельника можете выходить…
Она вдруг почувствовала его острую ненависть. Улыбался девчонке, которая даже не понимает, как ей сказочно повезло.
Ничего, скоро поймет…
Вета шла обратно по расползающемуся тротуару, полусгнившие доски хлюпали, выдавливая наверх жидкую грязь, туфли у нее были безнадежно заляпаны, и она думала, что хорошо бы это здание администрации сжечь.
Облить бензином и сжечь.
Вместе с его клумбами и кустами.
Вместе с ароматом цветов.
Вместе с благостной тишиной.
Сжечь дотла.
Наверное, весело будет гореть…
Как они попали сюда? Какие ветры, какие тайфуны смели прежнюю жизнь? Ведь был же солнечный рай (по крайней мере, так он вспоминался сейчас): магазины с заманчивыми витринами, теплый асфальт, четыре настоящих кинотеатра, множество кафе, скверов, киосков, красивых машин. Да и люди там были совершенно иные: Вета даже не помнила, чтобы ей доводилось видеть драку на улице. Это был бы абсурд, несусветный позор, о котором потом целый год твердила бы местная пресса.
Все изменилось в один момент. Отец вдруг стал сумрачным, намертво стиснул зубы, на скулах его теперь вздувались твердые желваки, о героических подвигах, совершенных им в мастерской, он более не рассказывал, а из обрывков сумбурного разговора с матерью, который Вета как-то ненароком услышала, стало понятно, что на их фирму наехали боцики. Кто такие боцики, Вета прекрасно знала. Уже с год, как появились в городе странные парни с жесткими черными волосами. Сразу же стали вести себя как хозяева: гортанная дикая речь их разносилась на километр. Сначала они взяли под контроль городские базары, потом — магазин бытовой техники на проспекте Свободы, а теперь, насколько Вета могла понять, начали присоединять к нему мелкие дилерские и ремонтные фирмы. Ничего нельзя было сделать: милиция у них на откупе, мэр вошел в долю, на все закрывает глаза. Партнер отца, дядя Григорий, в конце концов просто сбежал — тут же выяснилось, что на мастерской висит крупный долг, пришлось подписывать какие-то немыслимые бумаги, деталей Вета не схватывала, но ясно чувствовала, что их затягивает в бездонную глубь: оттуда не выкарабкаться, не всплыть. Ощущалось это, например, по тому, что прекратились всякие разговоры о покупке новой квартиры: где теперь было взять денег? И по тому, что летом не поехали никуда отдыхать, хотя в прошлом году провели две великолепных недели в Греции. А еще по тому чрезвычайно неприятному факту, что пальто, которое осенью пришлось Вете купить, мать приобрела не в магазине, а в секонд-хэнде, куда, по ее представлениям, ходили одни бомжи. И пусть пальто выглядело вполне прилично: замшевое, удобное, светлое, с узким фигурным воротничком, Вета его сразу возненавидела: это был символ того, что они теперь барахтаются на дне.
Причем очевидно было, что лучше не станет. Боцики требовали, чтобы отец в счет долга передал им всю мастерскую. Отец, возвращаясь из каких-то инстанций, крутил головой:
— Ну — россияне, ну — никчемный народ… Глянь на корейцев — как друг за друга стоят. Боцики те же самые — попробуй хоть кого-нибудь тронь… А у нас? Русский русскому — волк…
Что толку было переживать? Начались письма, лихорадочные звонки по всей громадной России: родственникам, друзьям, знакомым, тем, с кем когда-то учился, с кем лет десять назад, будучи командированным, пил водку в гостинице. И вот луч света во мраке: есть место мастера на каком-то газовом промысле. А что? Отец все-таки неплохой инженер. К тому же немецкий консорциум — значит порядок, не российское всеобщее невыносимое разгильдяйство. Правда, тут же возникали и большие сомнения: во- первых, тундра — значит климатические условия ой-ей-ей, во — вторых, рядом лагерь — это что же, жить со всякими уголовниками, вообще — оборвать корни, ринуться в никуда… Сомнения, впрочем, понемногу развеивались. Что тундра? В тундре тоже люди живут. И не лагерь там вовсе, а, как пишет отцовский приятель, поселение для условно освобожденных: дорабатывают таким образом свой срок. Главное же — предоставляют квартиру. Вопрос с жильем, бог ты мой, самый трудный, будет решен.
— А ты, Елизавета, что скажешь?
— Я — как все…
Выхода все равно не было.
В день отъезда Вета, отпросившись на пятнадцать минут, вышла на центральный проспект — постояла там, впитывая свет, шум, краски, сутолоку, спешащих людей.
Ничего этого больше не будет.
Ей хотелось кричать.
В сердце, словно эхо потустороннего зла, мерцала черная боль…
На новом месте ее больше всего поразило убожество. Нет, конечно, она не ждала, что в тундре будет чистенький, симпатичный, ухоженный городской пейзаж, условия все же не те: зима долгих пять месяцев, а остальное время — слякоть, затяжные дожди, но почему все такое покосившееся, потрескавшееся, гнилое, почему обшарпанное, замусоренное, поцарапанное, по колено в грязи. Асфальт, предположим, не положить, но почему вместо улицы, на проезжей части — гиблая топь, почему тут же, на тротуаре, грудой — картофельные очистки и почему рядом с домом преет жуткая свалка: кучи слежавшегося тряпья, остатки мебели, россыпи ржавых консервных банок. Мать говорила: как при советской власти. Советской власти Вета не помнила, но если было такое, значит, правильно, что ее больше нет. С другой стороны, при чем тут советская власть? Когда пять лет назад образовался российско-германский консорциум, то немцы прежде всего выстроили в поселке тридцать двухэтажных коттеджей. Предполагалось, что там будет жить русский технический персонал. В таком коттедже они и получили квартиру. Еще сейчас угадывались вокруг прутья оград, бывшие цветники, плиточные останки дорожек. Где это все? Впрочем, понятно. Достаточно было
