крючком, потом – иглой. Мальчишка что-то загибал, выравнивал, спрямлял. Руки его взлетали, падали, переплетались между собой, уследить за его движениями было невозможно, и Аякчан зачарованно уставилась ему в лицо, наблюдая, как он то сосредоточенно сдвигает брови, то щурится, будто высматривая что-то, прячущееся между пальцами, то забавно дергает кончиком носа, стряхивая катящуюся каплю пота. Вот нахмуренные брови разошлись, на лице мелькнула тень улыбки, Хакмар придирчиво постучал молоточком там и тут и медленно отнял его, словно вытягивая за собой длинную звонкую ноту – донн-н!
– Вот и все! – хрипло сказал Хакмар, тяжело опираясь на поставец здоровой левой рукой.
Стоящая у откинутого полога Аякчан вытянула шею, пытаясь рассмотреть изделие Хакмара, но хозяин кузницы шагнул ближе, закрыв от нее наковальню.
– Вот это? – сказал он, и тон его был странным. Вовсе не довольным, скорее печальным, словно то, что он видел, было самым грустным зрелищем в его жизни. Неужели выгонит? Аякчан перевела испуганный взор на мальчишку: Хакмар был бледен, по лицу его катился пот. Он сглотнул, будто собираясь что-то сказать… но вместо этого пошатнулся и стал тихо оседать на пол. Подскочившие с двух сторон кузнец и Донгар подхватили его под руки.
– Да ты никак ранен, парень, – испуганно пробормотал кузнец, глядя, как на плече Хакмара медленно проступает багровое пятно, и вдруг громко заорал: – Ингама! Инга! Жена! Иди сюда!
Послышался топот ног, и, удивленно покосившись на стоящую у порога Аякчан, в кузницу вбежала женщина – примерно одного возраста с хозяином кузницы, не старше девятнадцати Дней.
– Что тебе, Бута? – недовольно спросила она, вытирая испачканные в тесте руки. – Что так кричишь? Ай, да у него кровь! – наконец разглядев в полумраке повисшего на кузнеце Хакмара, вскрикнула она. – Кто эти ребята, Бута? – переводя испуганный взгляд с мальчишек на Аякчан, требовательно спросила она. – Что делают они в нашем доме?
– Это ученик одного моего давнего друга, – не оглядываясь на жену, отрывисто бросил кузнец. – Они погостят у нас пока. Приготовь воды и полотна чистого – видишь, перевязать надо парня – и… давай, разжигай печь, подкорми ребят с дороги.
– Но… – Ингама продолжала вертеть головой, как сорока, – похоже, гости, да еще такие многочисленные, ее вовсе не радовали. – Конечно… Ты в доме хозяин… Только… С едой-то у нас… Не очень… А ведь своя дочка есть…
– Ничего – не обеднеем, – тряхнул головой кузнец. – Давай, давай – делай, что я сказал! Только сережки свои забери – ты их починить просила! – с деланой небрежностью бросил он и медленно поднял за дужки пару выкованных Хакмаром серег.
Аякчан прерывисто вздохнула. Дешевеньких дутых колечек больше не было. Нежно позванивая и загадочно мерцая в свете весело танцующего Огня, в руках Буты плавно раскачивались ажурные творения из тончайшего сплетения серебряных нитей. Это были не серьги, это были… морозные узоры на окне, и сверкающая дымка над водопадом, и прозрачные шарики росы, нежно мерцающие на летней паутинке. Это было…
Аякчан увидела, как у Ингамы враз пресеклось дыхание, как вспыхнули ее глаза, лихорадочный румянец заиграл на щеках, и она протянула дрожащие руки к невесомому диву. Девочка отвернулась. Теперь она хорошо понимала печаль в голосе кузнеца Буты – печаль перед мастерством, которое никогда не станет ему доступным, терзающую так же сильно, как и ее нынешняя печаль перед красотой, к которой она никогда не сможет даже прикоснуться.
Свиток 20
Подтверждающий общеизвестный факт, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок
– Тут и на троих-то есть нечего, а уж на шестерых… И не стыдятся у ребенка кусок отнимать! – возящаяся у очага Ингама покосилась на Аякчан, проверяя, достаточно ли хорошо та слышит ее ворчание.
Упомянутый ребенок, четырехдневная Нэлэнчик, оторвала жадные глазенки от разложенного по столу толстого сига и испуганно покосилась на Аякчан, словно и впрямь боясь, что та сейчас схватит рыбину и убежит. Аякчан старательно сделала вид, что ничего не заметила, с деланой задумчивостью погрузившись в созерцание пляски Голубого огня в очаге.
В конце концов, они смогли перевязать Хакмара и даже напоить его оленьим молоком. Когда измученный парень заснул, она тут же отправила Донгара за водой и наконец-то вымылась целиком, с головы до ног, и перестирала затвердевшую от грязи одежду. Пока Ингама бегала к мужу в кузницу жаловаться на наглость нежеланных гостей, заплюхавших водой всю кухню, Аякчан даже успела стянуть платок и наскоро прополоскать волосы. А потом и Донгара заставила вымыться! Если в тайге запашок этого так называемого шамана еще как-то ветром отдувало, то нюхать его в закрытом помещении у нее не было уже ни физических, ни душевных сил! А этот тундровый засра… ах, извините, недомыток, в лохань лезть ни в какую не хотел! Сдавленным шепотом, чтоб не услышала любопытная Ингама, Аякчан пришлось пригрозить ему Храмовым проклятием за нечистоту телесную, наверняка влекущую за собой нечистоту помыслов, и только тогда дрожащий мальчишка сподобился влезть в бадью. И сидел, глядя, как многодневная грязь отделяется от его тела – а рожа была такая несчастная, будто он с лучшим другом расставался!
А потом Аякчан и Донгар начали зевать наперегонки, словно вся усталость долгого пути враз навалилась на них, – и уснули по обе стороны от Хакмара, так и не догрызя подсунутые им хозяйкой горелые лепешки. Проснулась Аякчан поздно, очень поздно. Натянула высохшие штаны, волосы, на которых не осталось и капли черной краски, тщательно укрыла платком. И теперь сидела на лавке в углу, дожидаясь, пока Ингама наконец перестанет ворчать и сподобится сделать из лежащего на столе сига хоть что-то съедобное. Вот поест – и уже на сытый желудок придумает, что бы такое наплести здешним жрицам, чтоб те дали ей связаться с Айгыр.
– Вокруг невесть что творится, а Бута бродяг приваживает! – громко стуча мисками, продолжала бормотать Ингама, похоже, раздраженная молчанием девочки. – Понаехали тут – цены и подскочили! За нож, что Бута выковал, одну рыбину всего торговка и дала – никогда такого не было! А в ней половина веса – потроха, считай, на выброс пойдут. А скоро небось и того не будет, потому что вы все лезете и лезете, пропади вы пропадом, стойбищные! – выкованные Хакмаром серьги подрагивали и нежно позвякивали, когда Ингама трясла головой от возмущения.
– Они – пропадом, а вы – в городских колодцах рыбку ловить станете? – лениво поинтересовалась Аякчан.
Ингама недоуменно захлопала глазами, похоже, даже не понимая, что ей сейчас сказали. Аякчан зло скривила губы. Ну не объяснять же этой дурехе, что дальше и впрямь будет хуже, но не потому, что беженцы лезут в ее драгоценный город, а потому, что большая часть их, бедолаг, и так уже пропала – в мэнквовых желудках или в Алом пламени чэк-наев. Обезлюдели стойбища Югрской земли – и кто теперь рыбку-то поймает? Вот эта говорливая Инга? Ну ладно, кузнецовой женке, может, и впрямь такие вещи понимать ни к чему, а вот любопытно, что себе жрица-наместница да ее Совет думают? Паники они испугались, город закрыли! Как же! За добро свое они испугались, за Храмовые запасы! А подумать своими дурными голубоволосыми головами – откуда на безлюдье-то новые запасы возьмутся? А Храмовый налог? Кто его платить станет? Не-ет, передаст Черных Айгыр, будет просить верховную, чтоб перевела ее из школы – в Югрской земле еще долго голодно будет! Вот прям как сейчас! – Аякчан прислушалась к ворчанию в пустом желудке.
– Попробуй к торговке в этих серьгах сходить, – примирительно предложила она Ингаме. – Может, за еще одну такую же пару она даст больше, чем за какой-то нож!
– Но я совсем не хочу, чтоб у кого-то были такие же! – снова возмутилась Ингама, невольно прикрывая серьги ладонями.
– А Хакмар хочет есть, – прислушиваясь к стуку молота в кузнице, возразила Аякчан. Не след бы Хакмару сейчас работать – с раненой рукой да на пустой живот! – И дочка твоя тоже. – Если эта дуреха не соображает, что работников хорошо кормить надо, может, хоть ребенка пожалеет.
