месяцев назад Рафф. В то время он наградил ее надменным, полным сомнений взглядом, так как ее последним подарком были особые краски из смеси естественных пигментов и чернил пресноводного кальмара. Лейк пользовался ими неделю, прежде чем его первые этюды начали тускнеть; вскоре все холсты были так же пусты, как и раньше. Когда они в следующий раз встретились в кафе, Рафф, всегда пытающаяся отыскать хорошее в дурном, сказала, что он может стать знаменитым, продавая «исчезающие картины». Он же швырнул в нее коробкой. По счастью, промахнулся и попал в незнакомца — удивленного и удивительно красивого мужчину по имени Мерримонт.
Однако на сей раз идея Рафф как будто оказалась удачной. Он уже несколько лет не писал маслом и забыл, как легко с его помощью создается текстура, как краски сами себя простраивают. Особенно ему нравилось, как можно накладывать их одну на другую, создавая градации тени. Предположив, что нынешние неприятности преходящи (и что подрамник протянет до более удачных времен), он работал над цветом: изумрудная зелень, малахит, мох, лайм. Он привносил все новые и новые оттенки, пока не добился светящегося, сияющего фона. А потом темно-зеленым начал выводить лицо.
Лишь призыв к вечерней молитве из Религиозного квартала (пять торжественных ударов колокола с башни старого Труффидианского собора) пробудили Лейка из транса. Моргнув, он повернулся к окну, потом снова поглядел на холст. От потрясения и ужаса его пальцы разжались, и кисть со стуком упала на пол.
Звериный оскал открывал стеклянные клыки, тонкие губы раздвинула жестокая улыбка, а над сломанным носом, как два лихорадочных фонаря, горели глаза. На Лейка смотрело лицо из вчерашнего кошмара.
Долгое время он изучал картину. Его первый порыв — замазать ее и начать заново — постепенно уступил место второму, более глубокому — закончить. Он решил, что много лучше будет, если лицо останется на полотне, чем, будучи стерто, вернется мучить его в кошмарах. С легкой радостной дрожью он осознал, что картина разительно отличается от всего, что он делал раньше.
— Попался, — с издевкой сказал он лицу.
Оно смотрело на него жутковатыми глазами и молчало. Пусть себе улыбается с холста, ведь теперь оно улыбается не только ему одному. Теперь оно улыбается всему миру.
Лейк поработал еще несколько минут, придавая выразительности глазам, сужая скулы, но испытывал только облегчение: раз уж он пришел к мысли, что лицо принадлежит всему миру, что, возможно, оно всегда в нем было, то пусть оно будет законченным, чтобы ни одна его черточка никогда больше его не преследовала.
Когда тени удлинились и почернели, упали на холст, он отложил палитру, почистил скипидаром кисти, вымыл их в раковине через коридор и быстро оделся под концерт уличных музыкантов внизу. Надев пиджак, он убрал в нагрудный карман блокнот и два заточенных карандаша (на случай, если понадобится на месте продемонстрировать свои умения загадочному патрону) и, проведя пальцами по замысловатой печати, положил туда же приглашение.
Порывшись несколько минут под кроватью, он выловил складную резиновую маску в виде головы лягушки, которую купил для Праздника Пресноводного Кальмара в прошлом году, — за костюм сойдет. Маску он запихал в боковой карман, из которого на него нелепо уставился выпученный желтый глаз. Порывшись еще, он нашел карту. Каждый разумный гражданин Амбры носит с собой карту города, потому что переулков легион и они как будто меняют направление по собственному капризу.
Потратив еще минуту, чтобы нервно поправить галстук, он запер за собой дверь квартиры, сделав глубокий вдох, спустился по лестнице на бульвар Олбамут, а небо окрасилось оранжево-зеленым, оттенком, свойственным Амбре, и только ей одной.
Освещение такого рода мы встречаем почти на всех картинах Лейка, но нигде оно не поражает так, как в жгучем «Горящем доме», где оно связано со страхом художника перед птицами (неоднократно отмечавшимся многими критиками). Это единственное полотно, где есть птицы, помимо «Приглашения на казнь» и «Его глазами» (которое я рассмотрю ниже). «Горящий дом» сочетает красные, желтые и оранжевые тона так же, как «Приглашение» сочетает оттенки зеленого, но для создания иного эффекта. На картине изображен дом, у которого сорваны крыша и передняя стена — чтобы лучше были видны сгорающие заживо сыч, аист и ворон, а языки пламени складываются в тень птицы, проработанную в манере, сходной со стилем Лейгача. Очевидно, здесь Лейк ближе всего подошел к чистой фантазии, где его страх перед птицами «выжигается» настоящим пожаром. Как писал Вентури, «очарование картины заключается в ее таинственно суггестивной силе, в неизбежности, которой веет от причудливо скорчившихся фигур». Здесь мы, возможно, имеем дело с еще одной частью загадки, определившей процесс трансформации Лейка. Если это так, то нельзя безоговорочно определить, как она соотносится с другим загадочным осколком, с «Приглашением на казнь».
Неоднозначным связующим звеном между этой картиной и «Приглашением» можно считать известного оперного композитора и политика Восса Бендера и последовавшие за его смертью гражданские беспорядки — композитор скончался всего за три дня до того, как Лейк начал работать над «Приглашением». В поздних интервью обычно неразговорчивый Лейк открыто признавал, что питает к Воссу Бендеру величайшее уважение, даже черпает в нем вдохновение (хотя не помню, чтобы за время нашего знакомства он хотя бы однажды упомянул это имя). Отмечая повторение бендеровской темы в творчестве Лейка, многие критики задавались вопросом, не стал ли покойный композитор навязчивой идеей художника. Возможно, как предполагает Сабон, «Приглашение» представляет собой памятник Воссу Бендеру. Если это так, то трилогия близких по духу и темам картин («Приглашение на казнь», «Его глазами» и «Ария хрупким косточкам зимы»), очевидно, явно дань памяти композитора. — Из «Краткого обзора творчества Мартина Лейка и его „Приглашения на казнь“» Дженис Шрик для «Хоэгботтоновского путеводителя по Амбре», 5-е издание.
Сумерки пахли цедрой красного апельсина, а тускнеющий свет оставлял по себе золотистый осадок на латунных дверных молотках у входа в банки, на медных флагштоках перед особняками иностранных посланников, на Фонтане Трилльяна с его обелиском, на вершине которого примостился печальный херувим из розового мрамора, локтем опершийся на скалящийся черный череп. Вокруг него на освещенной фонарями площади собралась толпа послушать поэтов, которые, забравшись на деревянные ящики, декламировали свои стихи. Из окрестных таверн лились музыка и свет, последний широкими полосами разбивался о брусчатку, а уличные торговцы докучали прохожим, расхваливая всевозможные напитки и яства, от злополучной сардельки Лейка до греховно ароматных пирожков. Мало кто за пределами Амбры сознавал, что свои портреты из фруктов и даров моря великий Дарчимбальдо списал с жизни — украл у торговцев, выкладывавших из апельсинов, яблок, арбузов и фиг лица, где глазами служили черные виноградины, или создававших из раков, форелей, крабов и мелких кальмаров властную физиономию мэра. Эти торговцы были популярны не менее уличных поэтов, а потому вешали перед своими лотками большие фонари, чтобы прохожие могли любоваться их эфемерным искусством. В плотном людском потоке двигались редкие коляски или моторные повозки, точь-в-точь маяки для буянов и пьяных, которые толкали их и раскачивали при любой возможности.
Здесь, среди раскрасневшихся лиц, в игре света и тьмы, возле окутанных клубящимися тенями фасадов притаились тысячи сценок, только и ждущих внимания художника, но, углубившись в свою карту, Лейк видел в них сейчас лишь помехи.
Даже больше, чем просто помехи, потому что трудность маневрировать в этой толпе с тростью убедила Лейка подозвать наемную моторную повозку. Старая, роскошной модели повозка была уютнее, чем его квартира, и предусмотрительно украшена красными и зелеными флагами, и недостатка у нее было только два: тряска (скорее всего от разбавленного водой горючего) и большая, очень грязная овца, с которой ему пришлось делить заднее сиденье. Человек и овца посмотрели друг на друга с равным беспокойством, а водитель только улыбнулся и, извиняясь (перед человеком или перед овцой?), пожал плечами, и его повозка понеслась по узким улочкам. Как бы то ни было, Лейк сошел первым, высаженный на краю квартала, куда просил его отвезти. Напуганный водитель тронулся с места, как только Лейк ему заплатил. Без сомнения, из-за крюка, который он сделал, чтобы доставить художника, овца теперь опоздает на свидание.
Что до района, с северо-запада примыкающего к Религиозному кварталу, Лейк редко когда видел
