слишком – ровно настолько, чтобы добыча
не трепыхалась и не помышляла о попытках вырваться, но и вреда особого пленнику не
причиняя. Если не считать, конечно, вредом, порванное ухо и несколько глубоких
порезов, из которых наземь тонкими струйками стекала бледно-розовая кровь.
Подойдя к Осси, Мей разжал свои внушительные зубки, и предводитель стаи, освобожденный из смертельного захвата грохнулся на землю, тихо поскуливая. Мей
подтолкнул его носом – точнее той частью черепа, где должен был бы находиться нос, –
подкатив прямо к ногам интессы, и замер прямо над ним, готовый вмешаться, буде
пленник поведет себя неподобающим образом.
Пленник ни о чем подобном не помышлял и думать – не думал, с ужасом взирая на
оживший скелет, который только что играючи расправился с остатками его отряда, а
теперь возвышался прямо над, ним весьма недвусмысленно изготовив к работе палача
свои окровавленные клыки.
«Впечатляет, – оценила работу союзника Хода. – Быстро и эффективно. Очень хорошо».
Еще раз, подтолкнув пленника носом, Мей отступил на шаг, освобождая для Осси
оперативный простор для действий по ее высочайшему разумению.
Шаман лежал в пыли, сжавшись в комочек, и скулил, размазывая по своему серому лицу
кровь вперемешку с соплями и ритуальной краской. Сейчас он ничем не напоминал
идейного вдохновителя, многократно превосходящего численностью противника.
Вываленный в земле, с порванным ухом и сломанным прутиком жезла с намотанными на
него перьями, он был жалок, противен и бесполезен. Иметь дело с ним не хотелось, и
Осси перешагнув через гуринга, попытавшегося ухватить ее за ботинок, чтобы припасть к
нему жирными, как садовая улитка губами, направилась дальше, подарив ему жизнь.
Мей, однако, так не думал, и через несколько мгновений смачный хруст оборвал на
полуноте начинавший уже надоедать скулеж.
«Да воздастся каждому по глупости и скудоумию его», – изрекла Хода, а Мейла-кун уже
шагал рядом, прижимаясь к правой ноге Осси и задрав на хозяйку, измазанную в крови
морду в ожидании похвалы.
А если вспомнить, что мордой ему служил оскаленный окровавленными клыками череп, то нетрудно понять, что зрелище это было то еще… Но дорога к дому на холме была
открыта.
Холм хоть и казался небольшим, но пока добрались до вершины, солнце успело нырнуть
за горы, а на стремительно темнеющем небе уже появились первые звезды.
Изблизи – в упор, так сказать, – строение выглядело, мощным и нерушимым как бастион.
Будто не на века его строили, а навечно. Приземистый дом, сложенный из огромного
размера булыжников стоял крепко, и выглядел глубоко вросшим в холм.
Пролетевшие годы власти над ним не имели и отметин на нем не оставили – ни трещин, ни мха, ничего вообще, что говорило бы о возрасте последнего пристанища Лерда. Он не
выглядел ни брошенным, ни запущенным, вот только узкие редкие окна его были темны
и неприветливы.
В какой-то момент Осси поняла вдруг, что ей не по себе, и она всячески оттягивает тот
момент, когда придется взяться за кольцо двери и отворить ее. И именно поэтому она так
долго стояла, не двигаясь с места, и неспешно разглядывла стертые камни ступеней, массивные стены и чуть покатую крышу с невысокой широкой трубой. При этом она
никак не могла избавиться от ощущения, что пока она рассматривала дом, что-то чужое, чему нету в людском языке ни имени ни названия, внимательно изучало ее. А может быть, это сам дом присматривался к незваной гостье…
Из оцепенения ее вырвал голос Ходы:
«Что стоим? Чего ждем? Встречающих не будет. И дом, насколько я понимаю, – пуст».
– Сама знаю, – огрызнулась Осси. – Просто стою и все. Смотрю я.
«А, – протянула Хода. – Ну, смотри, смотри. Чего ж не посмотреть-то, если есть на что. И
долго еще смотреть будешь?»
Осси вздохнула. Хода была права: хочется – не хочется, а входить все равно было надо.
Иначе, и не стоило в такую даль переться.
Дверь была не заперта и открылась легко. Без скрипов и протестов. Будто смазывали ее
каждый день, да не абы чем, а дорогим иленским маслом, по сорок ниров за бутыль. И где
в такой глуши брали-то?
За открытой дверью кроме темноты и тишины ничего не было. Зато уж этого добра там
хватало.
– Ну, пошли, раз все туда так рвутся.
Как оказалось, рвались не все – Мейла-кун, например, в дом заходить отказался наотрез.
Несмотря на все уговоры и подталкивания.
То ли ему запрещено было, под страхом чего-нибудь крайне неприятного, то ли чуял он
чего, одному ему ведомое, но не шел. Крутился на пороге, но даже носа своего в дом не
сунул. Разбираться с капризами поднятого костяка было не досуг – темнело на глазах, да
