врага. Как только весь мир покроется золотом, моя жестокость канет в Лету.
На рыночной площади слепой просит у меня подаяния. В моей Империи нет нищих. Слепой исчезает. Надо сформулировать новый указ: чтобы в моей Империи не было нищих. Чтобы они все исчезли.
Город недостаточно строен. Я перестроил его почти полностью, но есть кварталы, которые ещё пахнут древностью. Кварталы, где улицы не параллельны друг другу. Где мостовая — неровная.
Я смотрю на своих подданных. Они похожи друг на друга — и с каждый годом они становятся всё более похожими. Их идеал — моя Золотая Армия. Одинаковые одежды, одинаковые слова, одинаковые жесты.
Я направляют к Базарной площади. Я лично называл все объекты моего города. Улицам я дал номера, стерев все старые названия. Площади я назвал так, чтобы сразу было понятно их предназначение. Базарная, Эшафотная, Парадная, Фонтанная.
Я смотрю на женщин. Многие красивы, но пока мои глаза не могут поймать ничего особенного. Пока никто не заслуживает моей высочайшей милости.
Я выхожу на площадь. Идёт торговля рабами. Торговец в золотой одежде объявляет лоты через громкоговоритель.
Интересно, кого продают. Подхожу чуть ближе.
Если брать всех, кто толкает меня в толпе, придётся арестовывать полгорода. Поэтому я незаметно подаю знак не обращать на это внимания.
Продают мужчину лет сорока, мощного телосложения, с суровым северным лицом. Горец, вероятно.
— Сорок!
— Пятьдесят!
— Шестьдесят!
Цена неуклонно повышается. В итоге мужчина уходит с женщиной чуть старше его, явно небедной. Ей нужен был кобель — она его получила.
Я не сторонник равенства. Люди должны быть одинаковы, но не равны. Это разные вещи.
На помост выводят следующий лот. Это женщина. Очень симпатичная. Даже красивая. Мне нравится. Нужно её купить.
Цены начинают расти. Уже зашкаливает за сто. Сто пятьдесят. Двести. Триста.
— Тысяча, — говорю я спокойно. Но меня слышит вся площадь. Ко мне поворачиваются сотни голов.
Аукционист повторяет: «Тысяча!»
С другой стороны площади раздаётся крик: — Тысяча сто!
Я не люблю долгих пререканий.
— Две тысячи.
Молчание подчёркивает моё абсолютное превосходство.
В какой-то мере я неправ. На мне простая рабочая одежда. Не богатая, даже золота в ней практически нет.
Но я достаю из внутреннего кармана стопку золотых бумажек и демонстративно иду с ними через толпу, которая расступается передо мной. Аукционист уже выводит на помост следующего раба. Его помощник помогает женщине спуститься и протягивает мне бумагу, которую нужно подписать. Договор купли — продажи.
Я пишу придуманное имя на одном экземпляре, а затем — на втором.
Женщина смотрит на меня.
Чёрные как смоль волосы, чёрные глаза, узкое лицо, гладкая кожа. Красавица.
— Пошли, — говорю я.
Толпа рассматривает меня. Запоминает мои черты, искусно изменённые гримёром. Никто и никогда не узнает во мне того Императора, который смотрит с плакатов.
Она идёт за мной беспрекословно.
Я замедляю шаг и спрашиваю:
— Как тебя зовут?
— Анна.
— Как ты стала рабыней?
— Я родилась рабыней.
Остальное узнают мои слуги по возвращении во дворец. Я получу все сведения о ней в распечатанном виде.
Я подаю знак. Ходить по городу с рабыней не очень удобно.
— Это мои слуги, не бойся, — говорю я.
Она подчиняется и исчезает в толпе вместе с двумя телохранителями.
Мой город кажется бесконечным, но из любого его уголка видны башни Золотого Дворца. Каждый гражданин города должен помнить об Императоре.
Забывающий об Императоре серьёзно рискует своей жизнью. В глазах Императора ценность имеет лишь жизнь того, кто помнит.
Передо мной — таверна. Я захожу. Интересно, каким пойлом травят моих подданных?
У стойки есть свободные места.
— Пива.
Толстяк в переднике плюхает передо мной кружку с золотым пивом.
Производство пива национализировано. Это слишком прибыльный продукт, чтобы отдавать его в частные руки.
То, что я пью, ничем не похоже на то, что мне подают во дворце.
Я лично дегустировал все четыре вида производимого Золотыми Фабриками пива. Для меня, для Золотой Армии, для богатых слоёв населения и для нищебродов. Я знаю вкус каждого. То, что подал мне толстяк, сделано где-то в другом месте.
Я захожу за стойку. Телохранители идут за мной, я даю знак отстать.
Прохожу через дверь на кухню. Толстяк хватает меня за плечо, я втаскиваю его в проём и опрокидываю на пол. Ему в лоб смотрит пистолет.
— Что ты мне подал? — спрашиваю я.
— Пиво! — дребезжит толстяк.
Первая пуля отправляется ему в предплечье. Пистолет бесшумный. Два повара, подбежавшие спасти бармена, тут же исчезают. Слышны гневные крики посетителей, ждущих своё пиво.
— Нет, — говорю я. — Это не пиво. Это твоя смерть. Где сварено?
— Там… там… — лепечет он.
Я поднимаюсь и выхожу наружу. На меня смотрит весь бар. Жестом показывают невидимым телохранителями забрать барахтающегося в проходе толстяка. Он всё расскажет.
Всегда получатся именно так. Я не могу не привлечь к себе внимание. Потому что я — Император. Потому что мои подданные должны всегда помнить о том, что у них есть Император. Даже если они не узнают его с расстояния в два метра.
Потные руки Карла мнут скатерть на моём столе, оставляя на ней мерзкие жирные отпечатки пальцев, похожих на недоеденные сосиски, но Карлу это безразлично, ведь он не умеет сдерживать себя и не нуждается в этом, и когда ему нечем занять руки, он копается в моих вещах, портит их, пропитывая своим отвратительным запахом и засаливая даже своим взглядом, не говоря уже о прикосновениях, подобных моменту, когда слизень проползает по листу дерева, покрывая его тошнотворным блестящим следом, в котором путаются мухи и другие насекомые в ожидании смерти от голода или других внешних факторов. Я смотрю на пухлую, уродливую спину своего советника и думаю о том, как же всё-таки я его ненавижу, сильнее даже, чем самого себя, и это я — всегда готовый к саморазрушению во имя Империи, теперь всю свою ненависть и отвращение посылаю невидимыми флюидами в сторону туши, сидящей за моим столом и не подверженной ни страхам, ни чувству вины, ни каким-либо другим естественным человеческим чувствам и порывам.
