бы и имел что сказать, но не считал нужным разговаривать по этому поводу.
— Много врет Калачик, — продолжал Касьян Касьянович. — Затягивает людей неповинных. Это что за тактика такая? Болтает и затягивает. Сторицына уже десять раз таскали и на очные, и так.
— Зря вы волнуетесь, — начал Ильин. — Следствие идет своим чередом и…
— Скажи пожалуйста, «зря волнуетесь», — перебил его Касьян Касьянович. — Тебя бы посадили, я бы не волновался, да я бы весь свет обегал… Или как, из-за одного жулика всех пересажать? Ты что, уходишь? — спросил он «де Голля», который молча встал и молча протянул руку, сначала Касьяну Касьяновичу, потом Ильину.
— Закурим? — спросил Касьян Касьянович, когда они остались вдвоем.
— Нет, спасибо, — сказал Ильин. Ему уже не хотелось говорить о том, ради чего он шел сюда.
16
Когда Ильин добрался до дому, был уже четвертый час. Время обеденное, наверное, Иринка соорудила окрошку со льдом, в такую жару окрошка — спасенье, ну, а на второе ничего, кроме зелени, не надо. А главное, отдохнуть и постараться уснуть. Но навряд ли, навряд ли: слишком много впечатлений, мозг взбудоражен, и если бы Ильин не боялся лекарств, то всего лучше были бы синенькие таблетки, оставшиеся от того времени, когда Саша жил у них. Но он боялся лекарств, тем более по такой жаре. Нет, лучшее лекарство — душ, а к вечеру спадет жара и можно будет наконец сесть за работу.
Ильин любил свой дом. Не только свою квартиру, но и сам дом, выстроенный еще в тридцатых годах. Старый новый дом. Посмеивались, что он похож на спичечный коробок, поставленный «на попа». В пятидесятых, когда увлекались колоннами, спичечный коробок решено было снести, и снесли бы, но кто-то вовремя вмешался: все-таки шесть этажей. Ну, а затем начали борьбу с этим самым Коринфом, строились новые дома, и старый новый дом отлично почувствовал себя среди модерна.
Пока спорили о стилях, подросли дубочки, ясени и клены, посаженные на воскресниках и субботниках, и теперь казалось, что дом стоит на бульваре, а во дворе цветущий сад. Квартира Ильина была на самом верху, и он любил, задрав голову, с улицы высматривать Иринку.
Он и сейчас взглянул на балкончик, но там было пусто. После дикого летнего грохота в квартире совсем тихо, сквозняки, пахнет душистым горошком и лавандой, из года в год покупавшейся против моли. Тихо, но как-то подозрительно тихо…
На вешалке он заметил куртку Андрея. Это как надо понимать?
— Иринка!
Молчание. Из кухни выходит Андрей, вид у него заспанный, в руках потрепанная книжка.
— Андрей, что случилось? Почему не в лагере? Где мама?
— Там… — сказал Андрей неопределенно.
Ильин толкнул дверь в спальню. Иринка лежала на тахте, рядом кувшин с водой, на нем вчетверо сложенное полотенце. Чувствовалась валерьянка и угарный дым — окно в этой комнате выходило на юго- восток, а в той стороне под Москвой уже третий день горели торфяные болота.
— Иринка, я вызываю «скорую». Угар — это опасно…
— Нет, нет, прошу тебя… это не от угара. Это он, он довел меня..
— Андрей? Почему он дома, а не в лагере?
— Спроси у него. Я ждала тебя, вышла на балкон, смотрю — Андрей… В первую минуту решила — болен, что же еще?
— Но он здоров?
— Совершенно здоров. Просто ушел из лагеря, захотелось уйти, или, как он говорит,
Иринка заплакала. Ужасно ей это не шло, казалось, она не плачет, а гримасничает.
— Но почему, почему? — снова спросил Ильин.
— Я ж тебе говорю —
— Я думаю, — сказал Ильин.
— Думай сколько тебе угодно, но позвони в лагерь и хотя бы извинись.
— Мы ж еще с Андреем не поговорили.
— А, ну пожалуйста, разговаривай, если хочешь. Лично я этим сыта по горло. — И она провела рукой по старенькому ожерелью из розовых кораллов. Это ожерелье было самым первым подарком Ильина.
— Андрей! — крикнул Ильин. Иринка взяла кувшин и полотенце и демонстративно вышла из комнаты. — Ну, рассказывай! — Андрей стоял молча, и Ильину пришлось повторить: — Рассказывай!
Но и на этот раз Андрей промолчал. Он стоял перед отцом довольно смело и независимо, но было заметно, что весь он как-то внутренне сжался.
«Все-таки он, наверное, здорово устал, — думал Ильин. — Все-таки сорок километров, ну, все сорок он пешком не одолел, где прошел, а где и подвезли. Но как же это у него не хватило денег на электричку? Наверное, все погубило мороженое. Наверное, как и в прошлом году, там устраивали пиры на полкило ассорти разом…»
— И долго ты намерен молчать? — спросил Ильин. — Просто не понимаю, чем тебе было там плохо. Образцовый лагерь! Почему ты хотя бы не позвонил нам?
— Там телефон только в канцелярии, — сказал Андрей.
— Так что, разве не разрешается из канцелярии?
— Почему не разрешается, разрешается…
— Ну, допустим, ты не хотел оттуда звонить. Но ты ведь мог написать!
— И ты мне не написал… — сказал Андрей.
Ильин пожал плечами. Он отлично помнил тот разговор и то, что Андрей просил написать ему до востребования. Почему же он так и не написал сыну? Да только потому, что все это выглядело как-то несерьезно, что ли: тринадцатилетний мальчуган получает от отца письма до востребования! «Не солидно»… А почему, собственно, «не солидно»?
— Ну, а что теперь будет, после этого твоего бегства? Теперь придется мне звонить начальнику лагеря и просить взять тебя обратно. Как ты думаешь, приятно мне это или нет? Извиняться за сына? А ты подумал, что мне надо работать, а из-за тебя пропадает время. Я должен сесть за стол и работать, у меня нет такого рубильника: включил — работаю, выключил — занимаюсь домашними делами.
— Ну и не звони ей, — сказал Андрей. Что-то дрогнуло в голосе Андрея и тотчас же отозвалось в Ильине.
— Ты, наверное, и не ел ничего…
— Ел, что ты. Я утром на станции пирожков десять съел.
— На станции?
— Да…
— Но почему на станции и почему… утром?
— Ночью поезда не ходят. Я подождал до утра.
— Так ты, значит, не пешком шел?!
— Ну что ты, папа, это же сорок пять километров.
— И деньги у тебя были?
— Ну, конечно. Ты же мне дал прошлый раз…
— Однако ты сказал матери, что шел пешком!
Андрей ничего не успел ответить, влетела Иринка и влепила сыну пощечину. У нее была сильная рука, но Андрей не дрогнул, а как стоял, так и продолжал стоять — смело и независимо.
Зато Ильин был потрясен. И тем, как неожиданно влетела Иринка — похоже, что она слышала весь их разговор, — и самой пощечиной. И было такое чувство, что эту пощечину получил он сам и что у него самого
