Саша подал ему большую клеенчатую тетрадь в клеточку.
— Конечно, не слово в слово, стенографией не владею. — Он впервые улыбнулся, славная была улыбка, больше он уж так никогда не улыбался.
Ильин молча взял тетрадь, перелистал. Первое, что бросилось ему в глаза: «Боль есть первый признак жизни».
— Боль есть первый признак жизни, — повторил Саша. — А что, верно! Я, знаешь, Ильин, давно к тебе собирался, да вроде, думаю, неудобно: переживает парень… Обедал сегодня? А то пойдем, знаю я здесь одну вегетарианскую, за полтинник три блюда.
— А ты к тому же и вегетарианец? — спросил Ильин, тоже улыбнувшись. Но улыбка получилась какая-то жалкая.
Саша еще немного потоптался, все спрашивал, как насчет квартиры, уплачено ли, дровишки есть? Может, что помочь, пылища у тебя, чаще надо комнату проветривать!
Ильин обещал «технарю» прибраться, обо всем подумать и все взвесить, и только попросил на время клеенчатую тетрадь, как он сказал, «освежить в памяти».
— Все будет в норме, — говорил Саша, прощаясь. — Еще на радостях в «Савой» пойдем обедать. Бывал в «Савое»? Это тебе не вегетарианская столовая!
Едва Саша ушел, как Ильин стал листать тетрадь. Он был потрясен. Впервые он столкнулся с жестким чудом превращения слова сказанного в слово написанное.
«Слишком много людей чувствуют себя душевно нездоровыми, потому что не чувствуют боли ни за себя, ни за других…» —
читал Ильин. Эти слова, написанные ровным почерком студента-«технаря», боящегося ошибиться в формуле, заставили его трепетать. Как это понять — «много людей»? Или, вернее, как это могут понять? Или, может быть, как это уже поняли! Он говорил себе — надо читать всю фразу, нельзя вырывать отдельные слова, это запрещенный прием, но кем запрещенный, когда, и был ли этот прием в самом деле когда-нибудь запрещен?
Тетрадь надо было уничтожить. Немедленно. Он открыл вьюшку в «голландке», надрал лучины, зажег ее, но, прежде чем бросить тетрадь в огонь, разорвал ее пополам, а потом клочьями рвал страницы и бросал в печку.
Бумага прогорела, он немного подождал, пока потухли угли, и закрыл вьюшку. Теперь он чувствовал себя разбитым, наступило душевное оцепенение, хотелось спать. «Как после убийства», — вспомнился Ильину курс криминалистики.
Ночью он проснулся и еще раз испытал приступ страха. Показалось, что клеенчатая тетрадь так и осталась лежать на столе, но убедился, что она уничтожена, и снова заснул. А через месяц его пригласили в деканат — старое решение было отменено, а еще через месяц был открыт студенческий клуб. Но Ильин уже принял решение больше в клубе не появляться. Легче, чем думалось, он отвечал товарищам: сессия, диплом, госэкзамены… И только с Сашей все тянул и тянул. А когда уже было невозможно больше тянуть, сказал, что потерял тетрадь. Потерял?! «Ну, дружище, — сказал Ильин как можно развязней, — мыслишки- то там все мои, так, если хочешь, я тебе по памяти перепишу».
Все это давно зажило и даже не вспоминалось, да и времени не хватало на воспоминания. И рецидив в Средней Азии возник как-то сам по себе…
«Научиться страдать? — спрашивал он себя. — Если ты этого хотел, то вполне преуспел. До какого узелочка ни дотронешься, все больно… Научиться страдать? Не в дискуссионном клубе и без цитат из классиков, а, как говорят военные, на местности…»
«На местности» выходило так, что пора домой. Чем сидеть в этой живопырке, не лучше ли вкусно поужинать за домашним столом. Но он все сидел и сидел и даже попросил тарелку борща.
— Извините нас, — сказал официант, — все съели за обедом. Может, соляночку закажете?
И это был единственно обнадеживающий признак: если официант после трех пустых стаканов извиняется, значит, в глазах общества Ильин еще что-то значит.
Но что ждет его завтра? Иринка несомненно даст дельный совет — надо отдохнуть, все оттого, что ты не отдыхал, поедем в Крым, а мама останется в Москве с детьми, на нее, ты знаешь, вполне можно положиться. Винограду, мама говорит, так много, что один ее сад может прокормить целый Уралмаш. Но через час, взвесив все «за» и «против», Иринка скажет: поезжай один, тебе необходимо побыть одному, в этом твой отдых. Сейчас ты только бесцельно мучаешь себя. И не переживай, пожалуйста: эти воры и мошенники, если им нужно, запросто отказываются от адвокатов. Отдохни, и жизнь войдет в свою колею.
Он хлебал солянку и думал об этой самой колее. В кафе было немного народу, и он уже успел всех рассмотреть. За соседним столиком шумная компания распатронивала третью порцию мороженого, похоже, студенты-первокурсники. Справа от Ильина молодой парень, брезгливо морщась, пил шампанское. Слева четверо трудяг ели такую же, как Ильин, солянку, время от времени заглядывая под стол — тогда оттуда слышалось приятное бульканье.
«Милая Лара, Крым или не Крым, но моя жизнь не сможет пойти по старой колее», — мысленно начал Ильин письмо, но вспомнил, что писать больше некуда: «Наша переписка закончена».
«Крым или не Крым, а моя жизнь не сможет идти по старой колее, — думал Ильин. — Одно дело — сбежать от Азимовых, повторять про себя: «Кончено, кончено, кончено…», и совсем другое — когда знаешь, что все действительно кончено». Он думал о том, что «ахинея» выползет на свет божий в любом случае: вернется ли он из тещиного виноградника черный, как негр, или будет с завтрашнего дня снова бегать по судам и давать дельные советы в родной консультации. Уж кто-кто, а он слишком хорошо знал Касьяна Касьяновича и понимал, что это не просто угроза. Одно дело — упиваться своей правотой и совсем другое — знать, что ничего не кончено, что все только начинается.
«Не кончено, а только начинается…» — еще раз повторил Ильин и с такой силой сжал стакан, что стекло подалось и лопнуло. Подбежал испуганный официант.
— Ничего, ничего, — сказал Ильин. — Это мелочь… Я заплачу… Что вы на меня все уставились? — крикнул он раздраженно и вдруг увидел, что кровь заливает скатерть.
Все вокруг повскакивали, и отовсюду послышались советы:
— Главное, чтобы стекло не попало!
— Перевязать надо!
— Ноль три звоните!
— Уж прямо: по такой ерунде «скорую»!
— Крови-то, крови…
Прибежала какая-то пожилая женщина в белой куртке, заведующая или буфетчица, деловито осмотрела две глубокие ранки на ладони и большом пальце и необыкновенно ловко забинтовала Ильину руку. Густо запахло йодом. Все кафе молча следило, как она управлялась.
— А ты говоришь — «скорая», смотри, как завзято сделано, — сказал один из трудяг, открыто ставя «маленькую» на стол.
— Сразу видно, медицинское образование!..
— Ах ты, дело какое! — сказала женщина в белой куртке. — Меня на фронте аж газовая гангрена боялась. Убери посудину! — крикнула она, заметив «маленькую». — У нас здесь не положено!
— Ну, дает!.. — сказал парень, пивший шампанское.
Ильин быстро расплатился и вышел из кафе. Рука горела то ли от пореза, то ли от йода, но чувствовал он себя бодрее, чем час назад. Мысль о том, что все только начинается и что впереди борьба, все больше и больше нравилась ему. «Ну что ж, давайте двигайте, в ноль три не позвоню. Двигайте, с этого и начнем! Не кончено, а начато!..» — думал он, спускаясь в метро.
…Возможно, что мне придется уйти из адвокатуры… Найду работу где-нибудь под Москвой… Рядом лес, чудесный воздух…
…Я живу один, жена в Москве, дети учатся, нельзя их оставлять, но, кажется, Андрей хочет переехать ко мне. С Милкой это труднее, здесь нет музыкальной школы…
…Милая Лара! А может быть, сам господь бог послал эту «ахинею», чтобы вразумить меня?..
