В метро, кроме Ильина, было еще четверо: молодая парочка, изо всех сил старавшаяся привлечь к себе внимание тисканьем и поцелуями, пожилой человек, с отвращением глядевший на них, и в глубине вагона молодая женщина в зеленом пальто, с японским зонтиком, который она раскрыла и поставила на просушку. Ильину показалось что-то знакомое, но пустой вагон качался, как пьяный, и ничего толком разобрать было нельзя.
— Проспект Мира!
Парочка, целуясь и тискаясь, вышла из вагона, а зеленое пальто повернулось к Ильину. Дунечка! Но Ильин не успел выскочить.
— Двери закрываются!
И, словно это был сигнал к атаке, Дунечка быстро сложила зонтик и перебралась к Ильину.
— Я сегодня не смогла быть в суде!
Ильин сморщил лицо, как будто досадуя, что из-за грохота ничего не слышит.
— Я сегодня не смогла быть в суде! — старалась Дунечка перекричать поезд.
— Краснопресненская!
Ильину совершенно не нужна была Краснопресненская, но он выскочил, боясь Дунечкиных вопросов. Вслед за ним выскочила и Дунечка. Теперь они стояли друг против друга на пустой платформе.
— Я сегодня не смогла быть в суде, — в третий раз начала Дунечка. — Евгений Николаевич, куда же вы… — Она догнала Ильина у эскалатора. — Я звонила вам домой. Хотелось поговорить.
— Но я с утра не был дома, — сказал Ильин, с надеждой глядя на плавное течение перил.
— Вы всегда возвращаетесь так поздно? — спросила Дунечка. Кажется, она хотела еще о чем-то спросить, но только махнула рукой. Ильин уловил в ее голосе что-то необычное, но он был слишком занят собой, чтобы еще над чем-то задумываться. — Я специально вышла, это не моя станция, — сказала Дунечка и вдруг разрыдалась.
— Ради бога, что случилось? — растерянно спрашивал Ильин.
Того только не хватало: поздний вечер, станция метро, которая, оказывается, ни ему, ни ей не нужна, дежурная в красной фуражечке, кажется, совсем забыла о своих обязанностях и с интересом смотрит на растерянного Ильина и рыдающую Дунечку.
Но теперь сквозь слезы прорывались слова, и скоро Ильин стал понимать суть дела. Ее книга о Тамаре Львовне зарезана, она всем безумно нравилась, ей всюду говорили, что «социальная биография» — это как раз то, что сейчас требуется, но потом начались интриги, и ее стали со всех сторон спрашивать, а что это значит: «социальная биография». Дунечка жаловалась куда-то очень высоко, и где-то там была сделана надпись: «Разобраться, взять на контроль», — с этой надписью можно было покорить всю Москву. Но снова начались интриги, и Дунечке посоветовали хотя бы кусочек напечатать в газете, которая часто поднимает социологические темы. Но там печатают только своих, там клоака и дискриминация. Дунечка так и брызгала именами людей, которых Ильин любил читать, и трудно было поверить, что именно эти люди хотят съесть Дунечку вместе с ее зеленым пальто и японским зонтиком. И, наконец, сегодня она была у Тамары Львовны.
— И что же?
— Она выставила меня за дверь, — сказала Дунечка, и Ильин подумал, что, наверное, так оно и было.
— Помогите мне, — говорила Дунечка. — Вы можете мне помочь, вы человек независимый…
Это слово больно укололо Ильина. Наверное, не одна Дунечка считала его человеком независимым, да и он сам, спроси его об этом год назад, считал именно так и свои реплики на совещаниях подавал всегда твердо и решительно. Но ведь это был только суррогат независимости, настоящая независимость никогда не бывает броской и заметной. Но этот суррогат, это умение держать себя независимо вполне устраивали Касьяна Касьяновича, и он даже раздувал перед начальством Ильина: этот спину не гнет. Пока не грянуло дело Калачика. Тут Касьяну Касьяновичу пришлось напомнить Ильину, кто есть кто. Впервые Ильин подумал о Ларе как о человеке совершенно независимом. А ведь у нее была трудная жизнь, неудачное замужество, нелегко ей жилось в ее азиатском дворике. Но и тогда, весной, когда Ильин увидел ее во главе стайки туристов, и сейчас, когда Лара летела домой из Суздаля, по всем правилам пристегнутая взлетными ремнями, она оставалась человеком, ни от кого не зависящим.
А Дунечку Ильину было жаль: наверное, снова куда-то будет жаловаться и требовать, чтобы взяли «на контроль», и бегать, и сплетничать. Тяжело ей вернуться к своим шляпкам, хотя, казалось бы, чем плохо: уж шляпки-то — дело совершенно независимое, разве что какой-нибудь очень разборчивой дамочке не понравится перо, так за это перо ухватится любая другая.
— Не знаю, что я могу сделать для вас, — сказал Ильин. — Тем более что я еще не знаю, как сложится моя собственная судьба…
— Вы бросаете адвокатуру? — встрепенулась Дунечка. — Вот это новость! — Она вдруг вся напружинилась, слезы высохли, лицо горело новым вдохновением. — Значит, Касьяну Касьяновичу удалось вас вернуть! Мы, социологи, рассматриваем возвращение к стереотипу…
— Нет, я не возвращаюсь к Касьяну Касьяновичу, — сказал Ильин. — Я возвращаюсь к своим шляпкам. — Он успел вскочить в вагон, двери закрылись, поезд вошел в туннель, и Дунечка пропала так, словно бы и совсем не появлялась.
34
С улицы он увидел яркий свет в окнах, это означало, что Иринка не спит: время позднее, она ждет и беспокоится. И даже в его кабинете горело электричество.
Ильин быстро поднялся, открыл дверь и увидел, что квартира полна людей. И первый человек, которого он увидел, был Касьян Касьянович. Рядом с ним, за круглым обеденным столом, сидел Саша, а по другую сторону — Штумов, Пахомова и трое мушкетеров, Стол был накрыт празднично: скатерть из «Сувениров», чешские бокальчики, дорогой коньяк, гостевая закуска из Иринкиного НЗ. Все это после кафе, в котором он хлебал холодную солянку, после гнавшегося за ним мотора, после Тусиной квартиры с кошкой и котятами в плетеной корзине, после всего, что он передумал и пережил, казалось нереальным, все было больше похоже на сон, чем на явь.
Но это была явь. Иринка уже хлопотала вокруг него, помогая снять плащ: «Господи, что у тебя с рукой, то есть как это «порезался»? Чем? Главное, чтобы не загрязнить… А мы ждем-тебя не дождемся…»
— Добрый вечер! — сказал Ильин.
Первым откликнулся Касьян Касьянович:
— Привет, привет!
— Ты голоден? — спрашивала Иринка. — Хочешь заливного? Это «Юбилейный» ереванского разлива.
— Прямо с места происшествия, — подтвердил Касьян Касьянович. — Как сказал Максим Горький: «Легче подняться на вершину «Арарата», чем выползти из его подвалов».
Саша захохотал:
— Выдумали, сознавайтесь!
— Ничего не выдумал. Вот поедешь в командировку, я помогу с пропуском на завод, и дадут тебе книжицу весом полтора пуда. И там запись Алексея Максимовича.
Ильин поспешно налил большую рюмку коньяку и выпил залпом.
— Ну-с, по какому случаю бал?
— Ай, ай, ай! — Иринка, улыбаясь, погрозила мужу. — Кто ж так спрашивает?
— Это я так спрашиваю, — сказал Ильин. — Вероятно, общество собралось для того, чтобы морально поддержать меня. Так я хочу сказать, что никаких утешений не требуется. Ясно?
Но никто не обиделся. А Саша похлопал Ильина по плечу:
— Браво, брависсимо, браво, брависсимо!
«Он пьян, — подумал Ильин, — или притворяется пьяным».
