Майор, с которым Инга недавно познакомилась, принес к ней маленький патефон и любимые русские пластинки. Он не расставался с ними. В одиночестве, надвинув на глаза ермолку, он слушал цыганщину, доносившуюся точно с того света. Случалось, по его красноватой щеке пробегала, будто заблудившись, убогая слезинка. Он вертел ручку патефона и вникал в хрипение давно умершей, но будто все еще умиравшей певицы, растроганно качая головой.
Инге он много насказал про свои пластинки, но она не могла найти прелесть в давнишней записи незнакомых слов и мало похожих на человеческий голос стенаний. Она смотрела на майора, не видя его, не слушая патефона, а думая о странной книге, только что отодвинутой в сторону.
Это был роман псевдонима, объявившегося где-то в Южной Америке, человека пессимистичного, но с такою страстью презрения писавшего о несчастьях, что они увлекали и манили к быту тяжелому, рискованному, заквашенному на мучительной помеси из приключений и борьбы. Где-то в океане плавали обреченные на смерть люди, авантюристы, преступники, под командою негодяя и спекулянта человеческими судьбами. Какая-то любовь, доступная отбросам, а может быть, рыцарям, вдруг нежно и жарко возжигалась в далекой гавани, где-нибудь в Нью-Орлеане. И само имя Нью-Орлеана, повторенное в романе рефреном, певучее и непонятное, как имя Клаваделя, пелось, пелось в голове щемящим напевом почтового рожка. О, как хотелось уйти, уехать, убежать, уплыть на неизвестном пароходе в неизвестную гавань, обречь себя на уничтожение, на бесстрашную и бесстыдную любовь. Неведомый автор со своим солнечным Нью-Орлеаном и своими бродягами возбуждал в Инге пренебрежение к страданию, болезни, слабости. А уделом ее — надолго ли? — были термометры, шприцы, иглы. Ее окутывали мокрыми простынями, обтирали спиртом, ее кололи, надували воздухом, и — в благодарность — по понедельникам она оплачивала счета отцовскими деньгами.
— Как вам понравился роман? — спросил майор, убедившись, что Инга не слушает патефон.
— Это — бессовестно, распущенно, смело. Читаешь — и все время ноет сердце. Такие книги я люблю.
Майор снял пенсне, близоруко сощурившись на Ингу лоснившимися глазами, спросил с любопытством:
— Похождения?
— Нет. Богатство опасностей и несчастий.
— Понимаю. Близко нам: мы ведь тоже несчастны.
— О нет! Мы так бедны несчастьем! Не знаю, чего у нас меньше — счастья или несчастья?
— Вы хотите разнообразия?
— Я не хочу, чтобы вся жизнь вечно делилась на нельзя и можно.
— Да, здесь, наверху, скучно. Я непременно уеду. Весной — в Локарно, потом — в Меран.
— Мне говорили, вы были на войне? — улыбнулась Инга.
— Да.
— Вы боялись?
— Мы, западные славяне, воюем из века в век.
— Вам было страшно?
— Изредка.
— Вы под пулями нагибались?
— На войне лучше всегда нагибаться.
— А теперь вы боитесь?
— Теперь?
— Боитесь своего tb?
Он подумал немного.
— Боюсь.
— Разве это страшнее?
— Медленнее. Много времени для размышлений…
— О страхе?
— Обо всем.
— По-вашему, все боятся?
— Все.
— Левшин не боится.
— Он думает, что выздоравливает. Особая порода людей, — у них воображение убито чувством безопасности.
— Но ему действительно лучше… Вы ведь давно наверху. Разве здесь не выздоравливают?
— Изредка.
— И от чего зависит удача?
Майор снова помолчал. Надев пенсне, он прочитал надпись на патефонной пластинке.
— Лучше всего — нагибаться, все время нагибаться, — сказал он.
— Не хочу! — воскликнула Инга. — Не буду нагибаться.
— Тогда…
— Знаю! И все равно не буду… Давайте о другом. Как вы попали в Россию?
— Мы, западные славяне…
— Ах да, вы западные славяне!..
— Вы усмехнулись? Нет? Мне показалось… Многие из нас воспитывались в России. Кадетский корпус, военное училище, производство в офицеры. У нас есть природный запал. А русские умеют заразить мечтательностью. Я жил и мечтал в Киеве, это — феерия. Вот этих всех (майор показал на пластинки) я слушал живых. Одна женщина пела баритоном. Был и мужчина почти с контральто. Красиво. Я думал — так будет вечно. У меня был мотоцикл, я гулял как хотел. Один раз мчался под гору, вдруг из-за поворота — извозчик. Я со всего разгона в пролетку — тр-рах! Извозчик еле-еле колеса собрал. Я — свеж, как роза. Красиво!
— О боже, — сказала Инга, — такое бурное переживание!
Майор гордо поднял голову.
— И однажды ночью меня молниеносно отправляют в Черногорию. Когда я добрался до Дуная, война уже шла. Мне дали сразу роту.
— Это много?
— Я был молод, — сказал майор, доставая из бокового кармана крошечную записную книжечку. Он искусно перелистал ее мизинцем.
— Я пробыл на фронте шестьсот пятьдесят один день. Прошёл в походе девятьсот пять километров. Находился в окопах более десяти тысяч пятисот часов. У меня два ранения, оба в ногу, одно я получил тысяча девятьсот шестнадцатого…
— Постойте, — сказала Инга, — вы это потом подсчитали или на фронте?
— Мы, офицеры, исчисляли все, что касалось нашего участия в войне, от скуки и ради игры: у нас был тотализатор, — при новых знакомствах мы бились об заклад — кто дольше просидел в окопах или кто сколько отступал. Я разработал свои цифры здесь, наверху.
— Дайте мне книжечку. Я только взгляну, с начала или с конца, — откуда разрешите.
Майор подошел к Инге. Приподняв книжечку высоко над ее лицом, попросил:
— Не надо смеяться.
— Что вы!
Она старательно вчиталась в мелко исписанную страничку.
— Книги?
— Да.
— Какие?
— Которые прочел залпом. Иди которые не понял.
— Со звездочками — это какие?
— Со звездочками — это которые прочел залпом, но не понял.
Она вскинула улыбающиеся глаза.
