Они смотрели друг на друга молча. Он был взволнован не меньше ее и не мог ответить. К Инге возвращалась прошлая прелесть, краски с силой проступили на ее лице, и худоба, будто исчезая, становилась милее.
— Вам просто хочется скорее поправиться, — сказал Левшин.
— Я лучше вас знаю, что мне хочется. Мне нужно скорее пожить.
— У вас есть время.
— Не обнадеживайте, вы — не доктор. Что может быть страшнее докторского безучастия!
— Вас только что обидело сочувствие, и вдруг я стал безучастным.
— Погодите… сядьте.
Она немного отодвинулась и потянула его к себе за рукав.
— Правда, — сказал он, — вас словно бьет лихорадка, и вы не можете…
Она не дала ему досказать.
— Лихорадка, да. Но только это не болезнь. Я ненавижу ханжей. А вы думаете, что я такая, как другие девушки, которые изо всех сил прячут свои желания, потому что боятся последствий. Я все равно умру скорее, чем могут быть какие-нибудь идиотские последствия. Так что, пожалуйста, без рыцарства.
— Ну, послушайте, ведь смешно, когда взрослый, большой человек пугается осы и бежит от нее, отбиваясь.
— Какая оса?
— Вы закрываете глаза на правду.
— Какая правда? Даже майор смеется над этими бреднями, что любовь может пометать нашему лечению, иди что-то подобное.
— Но я же не говорил такую чепуху!
— А что вы говорили? Про то, что я не умею соблюдать режим или что я скоро умру?
Она села, опираясь вытянутыми тонкими руками в подушку. Одеяло сползло у ней с груди, ей хотелось кашлять, она закусила губу, острые плечи ее вздрагивали, глаза, расширяясь, темнели, как от наступившего вечера. Подавив кашель, она выговорила, однотонно расставляя слова:
— Может быть, вас интересует мои температура?
Не отрывая взгляда от ее бровей, то стягивавших, то подымавших на лбу прозрачную кожу, Левшин невольно тоже вздернул и опустил брови.
— Вы резонер, — сказала Инга.
— Хорошо, резонер.
— Вы… — начала она и остановилась.
Вытянув шею, отталкиваясь пальцами от постели, приближая к Левшину влажное, жаркое лицо, она со злостью договорила:
— Вы просто, наверно, негодный мужчина.
Чтобы лучше видеть, она откинулась и ждала, что он скажет. Она так взволновалась и так необыкновенно дышала, что у нее совсем пропала потребность кашлять.
Левшин усмехнулся обиженно.
— Вы напрасно сердитесь, — сказал он, поднимаясь.
— Уходите, уходите! — крикнула Инга.
Она резко согнула руки в локтях и упала на подушки.
Он вышел в коридор.
Давно уже он не чувствовал себя таким усталым, плечи и лопатки пыли, и хотелось скорее дойти до своего шезлонга. Но на лестнице встретился доктор Клебе и тотчас заметил в Левшине перемену.
— А все хоккей, хоккей! — возгласил он нараспев, как будто с удовольствием убеждаясь, что вот и хоккей может доставить неприятность.
— Нет, не хоккей. Тяжело бывать в этой комнате.
— Ах, у нашей милой фрейлейн Кречмар! Я давно хотел отсоветовать вам навещать её.
— Она всегда ждет, ей невозможно отказать, А когда смотришь на нее, заново проходишь свою болезнь.
— Вам это вредно, я чувствую. — отозвался Клебе, чувствуя на самом деле хорошо знакомое беспокойство перед чем-то назревавшим и неизбежным.
— Впрочем, мне скоро уезжать, — сказал Левшин.
— Как уезжать? — всполохнулся доктор. — Почему скоро?
Но Левшин кивнул и стал быстро спускаться,
Клебе прижал ладонь к сердцу, облокотился на перила: начинался приступ кашля.
10
Спасаться, надо было спасаться. Какое бездушие окружало доктора Клебе! Все думали о себе, никто — о нем. В своем маленьком кабинете он валился на диван, вскакивал, брался за письмо, уничтожал, комкал написанное. Когда отбыла из Арктура сумасбродная мадам Риваш, у Клебе вырвалось внезапное напутствие:
— Пошла бы у старушонки горлом кровь, она узнала бы!
Он увидел, как застыло лицо доктора Штума, и тотчас разъяснил свою мысль:
— Несчастная особа — эта мадам Риваш. Я говорю: а вдруг у нее пождет горлом кровь?..
Легко было Штуму разыгрывать великодушие. Он получал жалованье главного врача в кантональном санатории. Он имел частную практику. А Клебе? Бедный Клебе!
Как-то раз, в поисках пациентов, он вспомнил молодую швейцарку, незадолго лечившуюся в Арктуре. Он написал ее отцу, что если не будет повторен курс лечения, то девушка заболеет обострением процесса. Отец немедленно прислал дочь. Она нравилась Клебе, он надеялся, что ее общество оживит Арктур. да и сама она была не прочь пожить в горах. Одним свободным местом в санатории стадо меньше. Но Штум, послушав больную, с прямодушной усмешкой сказал:
— Поезжайте-ка, дорогая, вниз, нечего вам тут делать, — у вас все хорошо.
Клебе проглотил эту бестактность: ведь он обязан был, наподобие пациентов, выполнять предписания лечащего врача. И в бешенстве он обругал Штума:
— Подумал бы, дьявол, хоть о больных, если ему наплевать па меня с моим Арктуром!
Все, что можно было измыслить, чтобы помочь Арктуру, Клебе давно измыслил. Если пациент начинал поговаривать о возвращении домой, он находил у него ухудшение. Если больной чувствовал себя слишком хорошо, Клебе думал: не споткнется ли он, если его отправить в увеселительную прогулку на санях или пристрастить к хождению на файф о’клокн в кургауз? В этих невольных и редко удававшихся умыслах Клебе не видел ничего дурного, потому что считал, что любит своих пациентов и заботится искрение об их долголетии. Майор сказал однажды:
— Наш добрый Клебе желает всем больным многая лета. Но только многая лета — в санатории Арктур,
И правда, доктор Клебе, в известном смысле, был похож на Англию, у которой мотивы высокого рыцарства всегда совпадают с мотивами выгоды. У него только недоставало английского юмора, чтобы свою корысть всегда представить благодеянием для человечества. Как Англия, он любил свое благородство, но нельзя сказать, что был готов защищать его любою ценой.
Он был воспитан европейским университетом, где медицина почитается гуманнейшей из наук, и в глубине души был верен воспитанию. Но происходившее с ним происходило не в глубине души, а на какой-то очень чувствительной поверхности, по которой даже не скользнул университет с его гуманизмом и которая привыкла, чтобы ей было хорошо. Этой поверхностью Клебе как бы ограждал неприкосновенность задушевных, глубоких чувств. Он верил, что если спасет Арктур, то исцелит своих больных. И не его вина была в том, что спасти Арктур могли бы только неисцеленные больные.
Клебе брался за перо. Он сочинял письмо германской химической фирме, чтобы она прислала бесплатно препарат кальция для научных испытаний в Арктуре. Он просил об этом уже не первый раз и
