каждый раз боялся получить отказ. Но фирма щедро рекламировала свой товар и присылала задаром целые пакеты пятикубиковых ампулок кальция, желая в вежливых сопроводительных письмах успеха научным опытам господина доктора Клебе и прося сообщить об их результатах. А господин доктор, тщательно порвав письма и замазав чернилами слово «gratis» на пакетах, выставлял каждый понедельник в счета пациентам каллиграфическую строчку: столько-то инъекций кальция по столько-то франков за ампулу, всего столько-то франков.
Набравшись решимости, он писал добродетельной фирме, что продолжает с хорошими результатами научное применение высокоценного препарата кальция и просит предоставить возможность довести опыты до желательного науке и уважаемой химической фирме конца. Он писал в четверг, прошлый понедельник был забыт, наступающий был далек, некоторое противоречие между посланием фирме и счетами пациентам сглаживалось временем, да и не противоречие беспокоило Клебе, — он тревожился, что иа этот раз за кальций придется платить, и его охватывал необоримый испуг, что именно кальций разорит санаторий вконец. А ведь надо было спасаться, спасаться!
Можно было бы пойти на худшее: брать в Арктур умирающих, которых с охотой отдавали на дожитие все санатории и особенно пансионы. Но это значило навсегда проститься с репутацией Арктура, как со счастливым местом, где выздоравливают, и прославить его похоронной конторой. К тому же Клебе, человек больной, отыскивал в судьбе других больных — свою, и смерти производили на него подавляющее впечатление, которое он должен был утаивать так же, как свою болезнь.
Бывало, знакомый врач из Люцерна посылал в Арктур больных, не находя у них ничего определенного, просто но дружбе с доктором Клебе. Но это происходило в безоблачное время, когда Клебе ничего не стоило пригласить люцернского друга, в сопровождении знакомых, отдохнуть в горах. Нынче друг присылал только открытки с видами Люцерна на рождество и на пасху.
Клебе решительно заклеил конверт, но, отодвинув письмо и придавив его кулаком, задумался. Хорошо. Допустим, еще раз прибудет кальций «gratis». Разве возместит бесплатное лекарство убыток, причиняемый отъездом пациента? Один какой-нибудь веснушчатый Вилли Бауэр выгоднее сотни ампул кальция. А вдруг уедет Левшин? Или Кречмар? Или Левшин вместе с Кречмар? То есть что значит — вместе? Они не могут уехать вместе, они уедут врозь. То есть как так — врозь? Значит, они уедут оба? Это не может быть. Кто-то должен остаться. Разумеется, кто-то останется. Однако, если кто-то останется, значит, кто-то уедет. Но ведь это кошмар, если кто-то опять уедет! Это просто нельзя вытерпеть. Сколько же останется пациентов? Англичан двое, майор — три, потом — четыре, пять, шесть. Шесть человек! А чтобы только покрыть расходы, нужно восемь. Не говоря о долгах. Черт возьми, шесть человек! Надо удержать хоть седьмого. Надо остановить Ингу. Она недавно получила деньги. А если она умрет? Нет, она не умрет. Пока у нее есть деньги, она протянет. Такие тянут долго. И Штум о ней заботится, — наверно, сам будет платить за нее, если она останется без денег. От него можно ждать, он юродивый. Значит, семь человек. Это все-таки лучше, — восьмого можно будет где-нибудь подыскать. А вдруг… вдруг англичане тоже… Нет, англичане не уедут. Пастору понравился Арктур. И он будет жить, хотя давным-давно кончилась его служба в кирке. Если англичанам что-нибудь понравится — они ведь тоже юродивые. Вот Левшин непременно уедет, его не удержишь, он слишком поправился. Может быть, Штум подействует на Левшина? И тогда пусть уезжает Инга. Инга Кречмар — тяжелый случай. Надо действовать, пока они не разбежались, все эти калеки… О боже!..
Кто-то постучал в дверь, Клебе встрепенулся. Вошла Лизль с ведром.
— Можно помыть пол, господин доктор?
Он подошел к ней. Она была в фартуке из розовой клеенки, черные кудри ее растрепались, на верхней губе сквозь темный налет пушка проступили капельки пота, — Лизль только что вымыла лестницу на всех четырех этажах. У нее был очень задорный вид, особенно из-за кудрей.
— Ну, что же, Лизль, — облегченно сказал доктор, — когда мы поженимся?
Она засмеялась и вытерла губы сначала одним плечом, потом другим.
— Я не шучу. Мне надоел этот большой дом, я его брошу и уеду куда-нибудь с вами.
— О, — сказала Лизль, — бросить большой дом!
— Черт с ним. Мы поселимся где-нибудь тут же, в горах! Здесь есть хорошие места, около Глариса или Визена. Купим маленький домик, вы заведете хозяйство.
— О, — сказала Лизль, — такой маленький домик! — и оттопырила пухлый, коротенький красный мизинец.
— Будем делать, что захотим, — сказал доктор.
— А если я захочу в кино?
— Поедете в Сан-Мориц.
— А если танцевать? Ведь вы не станете со мной танцевать.
— Можете танцевать с кем вздумаете, я не ревнивый.
— Ну, если не ревнивый — ищите себе другую. Я люблю итальянцев: вот это раса! Я с одним гуляла, думала — на мне живого мяса не останется: он меня всю исщипал.
— Если хотите, чтобы; вас щипали… — беспечно сказал доктор, подвигаясь к Лизль.
Она еще раз вытерла лицо плечами.
В ото время раздалось кашлянье за дверью, доктор отскочил к столу и начал стучать пресс-бюваром но письму.
— Войдите! — крикнул он, усердно разглядывая на свет давно просохшие чернила.
Вошел майор.
— С прогулки? Фён, кажется, утихает?
— Ничуть не утихает! Я хочу вам кое-что сказать, господин доктор.
— Пожалуйста, — пропел Клебе и повел взором туда, куда глядел майор.
Лизль принялась мыть пол. Кудри у нее раскачивались, густо занавешивая лицо. Синела выбритая шея. Руки размашисто перекатывали тряпку по полу, с чваканьем отжимая мутно-зеленую воду. И так хорошо был виден крепкий торс, гибко поворачивавшийся из стороны в сторону, следом за руками, и сильно сбитые, тяжеловесные бедра.
Майор и доктор, замолчав, смотрели на Лизль, как будто открыли что-то никогда не виданное и поражающее до глубины души. Потом доктор вдруг взял майора за локоть и повернул к двери.
— Так пойдем же отсюда, милый господин майор, — что здесь стоять?
В коридоре майор не сразу заговорил, отгоняя золотой сон. Когда доктор притронулся к нему, как к человеку, которого, желая разбудить, боятся испугать, он сказал:
— Да. да. Не обижайтесь на меня, господин доктор. Я понимаю, вам. трудно. И не думайте, что я не дорожу вашими заботами.
— Когда? — безжизненно вставил доктор,
— Еще не знаю. Еще не решил — куда. В Лугано или в Локарно. Но если я теперь не поеду вниз, я останусь здесь навсегда. Пришел час, Я человек военный, я слышу зорю, надо свертывать лагерь.
Они пошли наверх, оглашая лестницу домовитым поскрипыванием ступеней, и расстались замкнутые, чуть кивнув друг другу: майор — к себе, доктор Клебе — к Инге.
Он не мог исполнить свою программу — как самочувствие? температура? — самообладание покинуло его, or говорил без прикрас. Сгорбившись, потирая руки, он топтался по комнате или становился перед зеркалом, спиной к Инге, пожимал плечами и словно удивлялся — что там за человек в белом халатике вздрагивает от озноба, растирает ладони и бормочет.
— Разочарование, милая фрейлейн Кречмар, о, нам знакомо разочарование. Мы иногда жестоко раскаиваемся в привязанностях. Больной, которого мы возрождаем к жизни, делается нам близок и мил. Мы гордимся им, мы радуемся с ним вместе. А те, которых, несмотря на наши усилия, мы не в состоянии излечить, те нам еще дороже, еще любимей. Как для матери — несчастное дитя. Но кто поверит, что тобой руководят веленья альтруизма и науки?
— В самом деле, кто поверит? — сказала Инга.
Но Клебе не слышал ее.
— И что же мы получаем в ответ? Стоит пациенту поправиться, как он забывает обо всем и готов на любое легкомыслие. Возьмите майора. Он даже не поправился. Он убьет себя, если поедет вниз. А он едет. Возьмите Лев-шина. Один неосторожный шаг, и усилия, которые дали такой отличный результат, полетят в
