— Как я ужасно боялась, когда тебе было плохо.
— Я помню. Но разве мне было так плохо?
— Ужасно. Я по ночам плакала.
Она обняла его и нагнула к себе.
— Я так плакала! Но теперь я знаю — ты не умрешь.
— Нет, — улыбнулся он, — никогда.
— Не издевайся. Для меня никогда. Скажи, как ты думаешь, что будет дальше?
— Будет хорошо.
— Но что, что?
— Не знаю. Давай не станем гадать.
— Конечно, не будем гадать. Но как ты себе представляешь?
— Это же и есть гаданье.
— Но как же так? Ведь ты меня…
Он не дал ей докончить и поцеловал ее опять…
Когда они шли к поезду, садилось солнце, расставание с ним гор было благоговейно-тихо, в розовой краске снегов потухала грусть. Левшин и Гофман попрощались, говоря глазами то, что им мешали сделать наступавшие на поезд, как копьеносцы, лыжники.
— Здесь — другой мир. не то что Арктур, — сказала она, — я была с тобой в другом мире.
— Мы забыли Арктур.
— Кланяться ему?
— Да. Поклон Инге.
— Инге? — громко спросила она, оборачиваясь с приступка вагона.
— Ерунда, — воскликнул он, — совсем позабыл! До чего глупо?
Они помахали друг другу руками. Он заметил, как потемнело ее лицо. И в тот же момент он с ясностью вспомнил, как уезжал из Арктура — не попрощавшись с Ингой, потихоньку заперев свою комнату. Он почувствовал, что кровь прилила к щекам, и зашагал прочь, стараясь подавить смущение перед самим собою.
12
С тех пор как началось падение — как продан был «роллс-ройс» и куплен маленький автомобиль, а потом продан и маленький; как были уволены излишние служащие; как кредиторы, объявив себя хозяевами Арктура, впервые бесстыдно вывернули карманы доктора Клебе, — с тех пор не выпадало дня, более трудного по переживаниям, чем второй день пасхи.
Штум явился поутру не с обычным визитом доктора, а затем, чтобы поздравить своих больных с праздником: он придавал большую цену такому нелекарскому общению с пациентами, у которых праздники от буден отличались только бисквитом вместо булочки к послеобеденному кофе.
Он зашел к доктору Клебе и узнал, что Левшин живет в Альп-Грюме, а Инга собралась к отъезду вниз. Он смотрел па пол, засунув руки в брючные карманы, и говорил упрямо, с ретийским акцентом крестьянина.
— Вы не должны были отпускать Левшина без моего согласия.
— Но, господин доктор! Я был бы счастлив, если бы пациенты жили у меня вечно!
— Это для них совершенно излишне, господин доктор.
— Но для меня…
— Я приглашен сюда лечащим врачом.
— Я понимаю вас. Левшин сказал, что вернется в Арктур, как только уедет фрейлейн Кречмар.
— Я, вероятно, не улавливаю здесь какой-то зависимости, — глухо сказал Штум и постучал ногою по полу.
— Ну, вот именно, — оживился Клебе, — приходится выбирать: вместе они оставаться не могут.
— Так, так. Тогда кому-нибудь падо переехать в другой санаторий.
— Я не гожусь в святые: нельзя требовать от меня, чтобы я думал о других санаториях.
— По о больных?
— Я же и говорю о больных! Разве мне может доставить удовольствие отъезд нашей милой фрейлейн Кречмар?
— Она не уедет без моего разрешения.
— Она хотела с вами говорить.
— А я хотел бы о намерениях моих больных узнавать заранее.
— В конце концов я тоже больной, господин доктор, — измученно выдохнул Клебе, отбегая к балконной двери.
— Вы — больной, однако не пациент. Вы сделали неправильное употребление из санатория: вы его содержите, вместо того чтобы в нем лежать. Это порочный метод лечения.
— Это метод существования, господин доктор, — задыхаясь, прошептал Клебе.
— Метод самоубийства в наше время, — сказал Штум.
— Может быть, может быть! Виновато наше время, а не я. В данном случае не все безнадежно: Левшин возвратится, а нашу милую фрейлейн вы, господин доктор, конечно, убедите лечиться.
— Лечиться от чего? — буркнул Штум. — Попробую пойду.
Около лаборатории ему встретилась доктор Гофман. Взяв за локоть, он повел ее к лифту, и она улыбалась его приятной, грубовато-ласковой неуклюжести.
— Ну, как наш Левшин? Клебе говорит — вы ездили к нему.
— О, так еще он себя никогда не чувствовал! — краснея, сказала она.
— В чем же это выражается? — как на консилиуме, спросил Штум.
— Ну, он очень… он вообще…
— Ах, вообще, — сказал Штум так же сосредоточенно. — С точки зрения врача, это весьма хороший показатель, если… вообще…
У него шевельнулся расчесанный гладкий ус; она заметила это и, еще больше загоревшись, так что потеплели уши, засмеялась. Он опять взял ее под локоть, вывел из лифта, сказал баском:
— Зайдем-ка вот к барышне.
Инга собирала мелочи на туалете, пахло потревоженными флаконами; чемодан, разинув набитую вещами пасть, лежал — сытый — посредине комнаты.
— Я так хотела вас видеть, — сказала Инга, протянув пахучие руки и близко становясь к Штуму.
— Я смотрю, вы собрались. Наверно, ко мне?
— Не смейтесь. Я хотела сейчас поехать к вам, рассказать, попросить совета.
— Какой же совет? У меня один совет: раздевайтесь, ложитесь в постель. А всего этого, — он показал на чемодан, — как будто не было. Вот и фрейлейн доктор того же мнения, верно?
— Безусловно, — не глядя на Ингу, произнесла Гофман и строго вынула из нагрудного кармана молоточек и стетоскоп, как будто намереваясь немедленно приступить к выслушиванию.
— Нет, это невозможно, — сказала Инга. — Надо все, все переменить.
Штум слегка обнял ее, и они вышли на балкон. Весенние тающие редкие хлопья снега торопились на землю, сквозь их рябь окрестность была видна наполовину.
— Посмотрите на небо, — мягко сказал Штум. — А ведь возможно, что через час или два оно станет прозрачно и ярко. И как трудно будет вообразить эту свинцовую крышку, которой сейчас захлопнута долина.
Инга покачала головой.
— Это слишком поэтично. В жизни так не бывает. В моей жизни.
— Как раз в вашей так и будет.
Штум поднял руку.
— Видите, на горе белеет дом?
