В самом деле, почему такая простая мысль пришла в голову не мне?
Наверное, оттого, что девственность меня не сильно тяготила — наоборот, на Ленку Синичкину из девятого “А”, про которую все говорили, что она уже, я смотрела с каким-то ужасом, интересом и сочувствием, как на тяжело, неизлечимо больного человека.
Я исподлобья взглядывала на разрумянившуюся Снегуркой Уныньеву, тихонько усмехавшуюся недоступным мне воспоминаниям, и думала, неужели она и вправду это сделает?
Выросшее на книгах, будто на дрожжах, воображение старалось изо всех сил: Уныньева появляется на выпускных экзаменах с круглым, как земной шар, животиком, потом скромная свадьба с приглашенными Гребенщиковым и Макаревичем, потом черноглазый малыш и отдых на тропических островах...
Мне хотелось пнуть Уныньевой под тощий зад, так чтобы она упала и ударилась изо всех сил. Пиратова шла с другой стороны, сжав кулаки в пушистых варежках
И после этого можно было считать нас подругами?..
Уныньевой явно хотелось остаться наедине со своими расчудесными воспоминаниями, потому что она чересчур поспешно распрощалась с нами. Пиратова, впрочем, успела крикнуть ей вслед, что сегодня новогодняя дискотека в школе и мы встречаемся у входа в шесть! Уныньева покачала головой, не оборачиваясь.
Перед дискотекой я зашла в милицию и краснела от неловкости, получая паспорт. С другой стороны, документ подтверждал теперь мою взрослость, и в случае чего я тоже могла бы...
Пиратова уже торчала возле входа — она всегда была по-немецки пунктуальна, отчего в мирное больничное время и заслужила прозвище “фашистки”.
— Не придет, — сказала Пиратова, — я звонила. Она все еще в себя прийти не может от счастья.
Мы прошли в свой класс и переодели туфли.
До чего убогими были наши одноклассники по сравнению с Борисом! Какие-то маленькие, прыщавые, косноязычные! Даже курить еще толком не научились. Девахи тоже были так себе — хоть и принарядились к празднику: особенно выделялась Валя Бормотухина в мини-юбке, бесстыдно обнажившей толстые, кривые, волосатые и короткие ноги. Зрелище Вали Бормотухиной в мини-юбке немедленно отрезвляло.
Из зала неслось уже “умц-умц-умц”, которое мы пренебрежительно называли “попсой”. Мы зашли в актовый зал, свободный от кресел, но с гипсовым Лениным на сцене, недоуменно разглядывающим танцующую толпу. Разноцветные круги летали по стенам и потолку.
— Давай лучше... — Пиратова выкрикнула название Группы в перерыве между песнями.
Рядом все зафукали.
— Да ну еще это говно слушать, — сказал симпатичный мальчик не из нашей школы, — под него только умирать хорошо.
Пиратова поставила руки в боки, так что немедленно стала похожу на азбучную букву Ф.
— Ты вообще-то не из нашей школы, — отметила она, — вот и вали в свое ПТУ.
— Я не в ПТУ учусь, — оскорбился мальчик, — я в техникуме.
— А какая разница? — накинулась на него Пиратова. — Что ты, валенок драный, смыслишь в музыке Суршильского?
Мальчик скривился и утанцевал куда-то на другой край зала.
А мы с Пиратовой вышли на потемневшую от вечера улицу и грустно закурили.
Возвращаться в зал, не разбирающийся в настоящей музыке, не хотелось, и после курения мы уныло поплелись по домам.
***
Гастроли в Ура-Тюбе затянулись, так что Уныньева даже начала нервничать из-за темных окон в подъезде — это были единственные темные два окна на весь дом... Новый год мы встречали с родителями, каждая, естественно, со своими, а потом настали бесконечные каникулы.
Пиратову мать сослала к бабушке на Вологодчину, я целую неделю отпахала нянькой при мелкой двоюродной сеструхе, а Зина преданно ходила к Институту Связи, пока наконец не увидела свет в окне и девушку с желтой косой на коленях черноголового человека...
Уныньева вбежала ко мне в десятом часу, зареванная и заснеженная, и еще между всхлипами вытирала глаза лохматой варежкой в смерзшихся ледышках, в общем, зрелище было на любителя.
Стыдно признаться, Принцесса, но у меня внутри что-то удовлетворенно екнуло, как бывает после первого блюда в ресторане. Не то чтобы злорадство, но близкое, сходное, узнаваемое чувство.
Моя сестра прошла мимо нас на кухню, снисходительно кивнув Уныньевой. Та уже совсем громко рыдала, и мне пришлось затолкнуть ее в свою комнату, куда помещались только кровать, шкафик с откидным столом и креселко. В креселко Уныньева рухнула и начала наконец оправдывать свою фамилию:
— Я все испортила! Я такая дурища!
— Ну, это, положим, все знают, — я честно пыталась перевести разговор в более спокойное русло, но тут в комнату вломилась моя мама с валерьяновыми каплями в руках и соболезнующими морщинами на лбу.
Уныньева рыдала самозабвенно, как (теоретически) можно рыдать только на собственных похоронах. Деликатно выставив маму за дверь, я сильно тряхнула подругу за плечи и потребовала рассказать мне всю правду.
Вот интересно! В те времена нам действительно было очень интересно слушать друг про друга всякую разную правду, а потом еще тройственно переосмыслять нюансы. Потом это умение постепенно начало сходило на нет, после чего и вовсе исчезло — растворилось в холодном и грязном воздухе нашего города.
Рассказ Уныньевой убедил меня в одном: она действительно дурища. Зачем было подниматься к Борису и саднить кулак о дверь? Стоило ли врываться в дом с решительным индейским кличем и пугать полуголую Булку, а потом веселить ее же до краснощекости? Надо ли было смущать и сердить Бориса, который, кстати, в Ура-Тюбе ездил не один, а все с той же самой хлебобулочной продукцией?
Естественно, что Борис сказал ей на прощание:
— Ну вот, милая, накидала ты себе черных шаров.
Уныньева страстно просила меня истолковать это высказывание и еще одно, когда он задумчиво крикнул ей в спину:
— Ты думаешь, что я за деревьями не вижу леса?
— Ой, Зина, идите в жопу со своими тонкостями и экивоками, он просто выпендривается, твой героический Суршильский! Ему льстит, что ты так стелешься, вот и все!
Уныньева сказала:
— Все, больше ни ноги моей там не будет, вот клянусь тебе, Верка, этой самой ногой!
И она подняла длинную левую ногу вверх.
Очень странно, что нога не отсохла, потому что уже через день Уныньева вместе со мной и Пиратовой торчала в предбаннике репы. Булка очень удачно отсутствовала, а Суршильский смятенно смотрел на Зину.
Они ушли вместе, а наутро в школе мы узнали, как это бывает на самом деле...
Правда, некоторые подробности Уныньева утаила, но радостные глаза проговаривались о них самостоятельно.
Мы с Пиратовой грустно сидели на химии, сложив знамена и сцепив руки в крепкие замки.
Химичка сказала:
— А теперь Зиночка объяснит нам эту задачу!
Принцесса, я ведь забыла тебе сказать: Зина Уныньева была почти что отличница и номинант на золотую медаль. Блистательные контрольные, чудесные сочинения, фантастические рефераты зажигали восторженный огонь в глазах всего учительского корпуса. Зина была гордостью, образцом, моделью, словом, Идеальной Ученицей и Гордостью Школы.
И вот теперь Зина вышла к доске и начала глупо улыбаться химичке.
Та тоже улыбнулась в ответ и дала любимице новенький мелок.
Зина приняла мелок, но на этом все и закончилось.
