лучше воюем. И машину в воротах зачем расстрелял — она не преграда для нас. Тебя плохо учили, или у тебя разведка не поставлена должным образом, и тебе не доложили твои джигиты, что у нас из части шесть направлений выхода. Что, будешь ждать еще пять моих машин на выезде, чтобы подбить их и блокировать?
А теперь слушай внимательно меня, майор. Первое — отведи подальше свой батальон, не позорь «коммандос», мы в облоге, как загнанные звери, никогда не отсиживались. Второе — предупреди своих солдат, чтобы ни шагу на территорию вверенной мне части, и пусть твой Бог убережет тебя хотя бы еще от одного выстрела в сторону «коммандос». Третье — передай своему начальству, что мы не станем вмешиваться ни во что. Но если вы заденете нас, мы окажем сопротивление по полной программе боевой подготовки нашего с тобой родного рязанского училища.
Майор (Кротик Владимир Иванович, командир 2-го парашютно-десантного батальона 317-го полка — об этом я узнал годы спустя. — Прим. авт.) выслушал и сказал, что согласен, но стал заверять — о какой стрельбе может идти речь, их присутствие — это меры предосторожности, так, на всякий случай. Пришлось пояснить этому молодому человеку, что со времен короля я — в «коммандос» и участвовал во всех переворотах, и выжил благодаря тому, что приучил себя думать, и думать очень хорошо, просчитывая сантиметр и секунду наперед. Его же солдаты младше моих сыновей. По их экипировке, поведению, частым инструктажам, приезду и отъезду начальников и командиров, думаю, ждать новой крови придется недолго.
Джандаду я прямо сказал — в последний раз мы с ним разговаривали за час до нападения на Амина:
— Азиз (друг), ты знаешь меня давно, и я тебя знаю, и оба мы знаем, что будет сегодня-завтра и чем это закончится. Я не выведу своих солдат и не подставлю их под пули за дело срамное и бесперспективное. Согласись, пожалуйста, со мной, азиз, это не тот случай, когда отечество в опасности, и ты хорошо знаешь — Хафизулле может помочь только сам Аллах.
Поверьте, мы прекрасно были осведомлены о ходе событий и конечном исходе. И знали, что охрана дворца — это ваши «коммандос». А где спецподразделения — там смерть, так я скажу. Почему Амин доверял вам, почему не предпринимал контрмер — это его дело. Мы были нейтральны, как и в чувствах к нему. Когда заваривалась каша и прошел сигнал об отравлении в доме, мне позвонил Якуб. Я сказал ему открытым текстом: бригаде не дадут и шага ступить — мы взяты в кольцо советскими десантниками, и мои люди у них под прицелом. А Якуба вы напрасно застрелили — золотой был человек. Всеми уважаемый. Он не мог не быть человеком Амина. И не потому, что приходился ему родственником, а потому что он, прежде всего как начальник Генштаба, согласно занимаемой должности, должен пользоваться безоговорочным доверием главы государства. Ну, это же аксиома, что еще здесь додумывать и сочинять? У политиков — интриги, у нас, военных, — служение. Разные вещи. Якубу предлагали уехать в Москву на учебу и там переждать смутные времена. Он отказался, хотя, курируя разведку, владел, как никто другой, информацией и осознавал, чем для него может все закончиться. Якуб настолько благороден, насколько подлы его убийцы. Якуба будет чтить наш народ, а тех убийц в земле источат черви, и никто не вспомнит их имен, и собственные дети их будут стыдиться.
Генерал Слюсарь (комдив 103-й воздушно-десантной дивизии, руководивший на одном из участков проведением панджшерской операции, в ходе которой советская сторона потеряла 93 человека убитыми и 343 ранеными. — Прим. авт.) претензией ко мне: дескать, «коммандос» не проявляют боевой должной активности. Генерал пусть говорит, Акбар будет слушать. Генерал — чужак, Акбар — сын афганского народа. Генерал уйдет с этой земли, Акбар остается навсегда. Генерал выполняет необдуманный приказ, Акбар смотрит далеко вперед и выполняет то, что говорит ему сердце — хватит крови и истребления людей. Мы умеем воевать и подготовлены к войне ничуть не хуже, чем ваши солдаты. И еще мы хорошо знаем — это у нас в крови, — что такое настоящая мужская дружба, которую не предают. Коран и Сунна предостерегают нас от предательства. Подобно тому, как остерегают воровать чужое, — деяние, неподобающее человеку и недостойное его. Это запрещено в исламе, независимо от того, кому принадлежит это имущество — мусульманам или же неверующим.
То, что сделали ваши «коммандос» во время атаки и захвата дворца — позор и бесчестие, попрание всех правил ведения войны. Это говорю вам я, офицер, на долю которого выпало столько кромешного и жуткого в жизни, что не приведи еще подобного всемилостливый и милосердный Аллах. И я вам говорю, как человек, который всегда относился с большим уважением и любовью к вашей стране. Я не хочу знать, кто это делал — убивал детей, стрелял в женщин и в гражданских чиновников, кто специально отыскивал и убивал сыновей Амина, кто осквернял священные книги и Коран, кто недоучил ваших солдат и почему их не выучили тому, что знают даже мои не обученные грамоте сарбозы: книга — это битва душ, а не война слов. Но если бы Аллах открыл мне глаза раньше и указал на действия и поступки недругов ислама при захвате дворца, клянусь именем Всемогущего — я со своими солдатами встал бы на защиту невинных людей в доме Амина, а его самого, лежачего и полуживого, не позволил бы застрелить и отдал бы в руки правосудия.
Вашим «коммандос» ни в укор, ни в достоинство не поставят убийство Хафизуллы Амина — это тайное, государственное дело. Но почему вы не пресекли мародерство? Ведь ваши солдаты разграбили резиденцию, как дикие варвары. Они вымели и растащили все, что только можно было вывести грузовиками и вынести на руках, вплоть до игрушек детей, женского белья и ношеных туфель Амина. Элитные войска «коммандос» в любой армии мира являются олицетворением чести и доблести. Эти символы они несут на своих знаменах, а ваши солдаты несли тряпки и принесли себе — бесславие… Оно и с годами не смываемо, это — до конца дней каждого, а для страны — навсегда…
Уж как там формировали список опальных — не знаю. И был ли тот перечень казненных составлен в алфавитном порядке — тоже не знаю. Как ставили «галочки» напротив фамилий убиенных — также не знаю. И количество приговоренных без суда к смерти — равным образом не знаю. Но доподлинно известно, что группам КГБ было приказано уничтожить президента ДРА Амина и всех из его рода, кто попадется «под руку разгневанного и распаленного боем бойца». Такими несчастливцами окажутся Асадулло Амин, Абдулло Амин, Мухаммад Амин. Приказано было убить начальника Генерального штаба вооруженных сил Якуба, министра внутренних дел Паймана, командующего Центральным армейским корпусом Дуста, командира гвардии Джандада, начальника тюрьмы Пули-Чархи Самандара. Их всех и убьют. В разное время и под приличествующие тому омерзительному революционному акту разные высокие слова — без смысла, ума и одухотворенности. Приказчики ведомы: генералы Комитета госбезопасности Андропов, Крючков, Кирпиченко, Иванов и находящийся в полной зависимости от первых лиц в этом перечне Дроздов. И исполнители ведомы — рабски подчиненные Системе, гусляры и дудонники генераловой прихоти. И чем все ералашно затеянное ими закончилось, тоже ведомо. Главный итог авантюр: не стало Демократической Республики Афганистан (ДРА)…
Не стало и Союза. Не стало и Крючкова, царство ему небесное. Скончался в ноябре 2007-го на 84-м году жизни. Незадолго до своего ухода Крючков показал телезрителям свою картотеку. Старшее поколение помнит библиотеки и картотеки при них. Шкаф, а в нем выдвижные ящички. Подошел, несильно потянул на себя — и вот ты уже в мире книг. Но у Владимира Александровича было по-другому. Потянул, как за ниточку, и ты — в мире людей. Там и вся подноготная человека, и описание заговоров и убийств, и прочие мелочи. Генерал КГБ Крючков, не торопясь, обминал и перебирал слои картонок, касался их нетленных бумажных тел с ритуальной трепетной бережностью. Он воистину священнодействовал, подобно монаху-отшельнику, который в своей келье отрешенно пребывал в юдоли священных рукописей, древних папирусов и манускриптов и машинально перебирал четки.
Владимир Александрович, демонстрируя ящички с политурой «под орех», не позволил нам, зрителям, углубиться в их содержательную утробу. Он только улыбался безоружной старческой улыбкой, неестественно запрокидывал назад голову, обрамленную жидким птичьим пушком, и в профиль сам гляделся птицей — древним археоптериксом. Владимир Александрович близоруко смотрел по нижнему урезу толстых линз очков и изъяснялся на камеру многозначаще, с продыхом: «Э-эээ…» И его почему-то стало очень жалко. Вдохновителя и организатора… Повивальщика и закоперщика революций… Буревестника — черной молнии подобного… Который реял с криком жажды бури и носился, словно демон, разрушая мир доверия. И клекотал «пророк победы»: «Пусть сильнее грянет буря!..»
Это о нем скажет другой, совестливый генерал, не растративший себя в «обойме председателя КГБ» и
