Интеллектуальная фантастика

философские смыслы, но даже полноценную психологическую драму. Вторая представляет собой выдающееся явление интеллектуальной фантастики, о нем придется поговорить в разных главах.[31] Лейтмотив книги – пошлость, серость, корявость современных отношений между людьми. Даже беседа или, скажем, любовный диалог двух представителей интеллигенции, интеллектуалитета оборачивается «демократизированными формами». А значит, простотой бедности, падения духа. Покровский создает пассеистский идеал, основанный на эстетизации XIX века. В качестве прекрасного образца автором предлагается олитературенная версия блестящей Российской империи, но не в духе мандельштамовского «броненосца в доке», а как нечто воздушное, благородное, освещенное протуберанцами того богатства ума и духа, которым обладали образованные люди старинной России. Более настоящий XIX век, чем тот, что был на самом деле. Или, словами центрального персонажа, «...мир горячий и притягательный, мир Баха, Генделя и Вивальди», перед которым блекнет реальность XX века, каковой «гаже... еще ничего не было».[32] Мир, где можно «...спрятаться, укрыться... от этих тупых, озверелых, несущих пронзительную смерть рыл». Сквозь полупрозрачную ткань маленьких чудес романа видно страстное желание автора облагородить нашу действительность, придать ей черты аристократизма. В ценностном ряду романа сложность и красота стоят выше, чем простота и свобода, особенно если свобода пресуществляется в тупую распущенность.

Представитель молодого поколения, проявившегося в 90-х годах, Елена Хаецкая, начинала с «красивых картинок», многоцветной сочности фэнтези. Первые ее романы – «Меч и радуга», «Завоеватели» – представляют собой захлебывающийся от восторга рассказ о прекрасных несбыточных мирах, о том, как чистые душой люди борются за свободу с гадами-угнетателями. Однако в 1994–1997 годах произошел перелом, произведения Елены Владимировны значительно усложнились, стали драматичнее, их адресация резко сместилась в сторону квалифицированного читателя, интеллектуала. Кроме того, именно тогда Хаецкая крестилась, и дух христианства пронизал почти все ее тексты последующего периода. Другое дело, что первое время новый для души опыт христианской жизни чаще всего предъявлялся читателю прямо, почти декларативно. Позднее появились произведения, более сложные в этом отношении.

В первую очередь хотелось бы назвать роман «Голодный грек». Главное содержание романа – трудное шествие души к спасению, коему препятствуют духовная лень и обыкновенное человеческое свинство. А невероятное долгое странствие центрального персонажа по Евразии XIII столетия – всего лишь декорация к странствию духовному. [33]

В основу другого ее романа – «Мишель» положено весьма нетрадиционное для фантастики допущение – будто бы существовало два Михаила Юрьевича Лермонтова: законный сын и его младший брат, родившийся годом позже от крепостного актера. Они весьма схожи обличием, только один из них – печальный и мудрый поэт, а другой – лихой офицер и редкого задора бабник. «На смерть поэта» писал первый... а второй добавил к стихотворению запальчивую концовку. Кроме людей близких, никто не был посвящен в тайну существования двух братьев, повсюду знали одного Лермонтова с очень переменчивым характером. И даже убийцам двойников – а дуэль оборачивается в романе политическим убийством – пришлось сделать два выстрела, прозвучавших на большом расстоянии один от другого. Тема двойничества, порой с оттенком андрогинности, переходит у Елены Хаецкой из текста в текст. Так, в романе «Варшава и женщина», мотив двойничества получил радикальное завершение: произошло слияние двух персонажей – в буквальном смысле. В более раннем романе «Бертран из Лангедока» он развит иначе. К центральному персонажу, Бертрану де Борну, «приставлены» два этических двойника, но они отнюдь не близнецы, а, скорее, «ухудшенные копии». Оба они использованы Хаецкой инструментально: в ситуации духовного выбора Бертран де Борн находит спасительный путь (хотя и не без труда); худшая из двух «копий» явно предназначена к погибели; «копия» несколько менее пропащая испытывает колебания...Двойничество в романе Елены Владимировны столь же инструментально, как и в «Бертране из Лангедока». Последние десять лет, если не больше, Хаецкая занимается чем-то вроде... художественного исследования любви. Притом любви в самом широком смысле этого слова. Любовь дальняя и ближняя, возвышенная и земная, любовь к Богу, к своей земле, любовь женщины и мужчины представлены в текстах Елены Владимировны, выходивших примерно с 1999 или 2000 года, обширной галереей образов. В некоторых случаях действие нарочито обрывается автором, когда тема любви достигает апогея, – даже если при этом происходит разрушение сюжетной структуры книги; более того, в упомянутом романе «Варшава и женщина» развал сюжета использован как литературный прием, крайне болезненный для читателя, но, думается, способный сконцентрировать его на «мэссидже». Как в академической науке хороший специалист, издав по результатам защиты докторской большую обобщающую монографию, впоследствии может опубликовать еще три-четыре монографии более «узких», так и Хаецкая год за годом выдает тексты, посвященные отдельным «сегментам» любви. В широком смысле тема любви заявлена не сразу и не в фарватере основного действия. Эпизод на первый взгляд второстепенный, проходной, но по смыслу своему – ключевой! Два пятигорских священника получили предложение отпеть Лермонтова, хотя бы и против инструкции Святейшего Синода, приравнивавшей дуэлянтов к самоубийцам. Настроение образованного общества была таково: надо проявить снисхождение. Один из батюшек, молодой отец Василий, храбро воспротивился воле многих людей, дав решительный отказ. Другой, старый протоиерей отец Павел, долго колебался, но все же его уломали. Мучаясь вопросом, правильно ли он поступает, отец Павел склонен был приписать всё слабости своей и мужеству «коллеги». Однако в конечном итоге размышления привели старика к иному выводу о позиции молодого священника: «Положим, прав отец Василий – да и отважен весьма; но все-таки во всем, что он твороил сейчас не было любви. Самым ужасным, самым убийственным образом не было любви (Курсив мой. – Д.В.)». А если нет ее, то все прочее теряет смысл. Вот, собственно, главный ключ к роману. По сравнению с этим все несообразности лермонтовской дуэли, пугавшие, да и пугающие до сих пор историков, и даже страшная смерть не одного, а двух человек, неотвратимо заложенная в сюжет книги, менее важны. Важнее другое: раздвоив Лермонтова, Хаецкая создала себе превосходную лабораторию для исследования братской любви – как одного из проявлений «любви в целом». Двойничество – основа для набора специфических обстоятельств, порождающего основную сюжетную коллизию, но генеральный смысл романа от этой основы далек.

Сам факт существования необыкновенно сильного и цельного чувства между двумя братьями, на которых пришлось располовиниться Михаилу Юрьевичу, сам факт их бескорыстной привязанности друг к другу, заливает светом весь роман. Два человека поочередно вытесняют друг друга из жизни явной, «законной», дневной, в жизнь теневую, сокрытую. Однако даже в тех случаях, когда братья доставляют друг другу серьезные неприятности, оба, не задумываясь, прощают, уступают, смиряются. Ни разу за весь роман ни один, ни другой не сделали попытки добиться преобладания, стать выше, увеличить степень личной свободы за счет двойника. До того, как братья обрели это чувство, в тексте царит непроглядный мрак, титаническая темень семейных отношений Лермонтовых и Арсеньевых. Будто в первобытном хаосе подготавливается не только рождение двух главных героев, но одновременно и появление космоса, где точкой опоры для всего и вся служит их братская любовь. Вот чувство возникло; бессмысленное вращение жерновов общества, государства, семьи получило смысл... Как только любовь исчезает – с гибелью братьев – опять распространяется тьма, и в ней уместен лишь эпический плач бабки Арсеньевой, оплакивание катастрофы – исчезновения целого мира, державшегося на любви двух людей.[34]

Теперь о генерации интеллектуальных фантастов, проявивших себя на рубеже девяностых и нулевых. Все они так или иначе связывают свое творчество с мистикой и эзотерикой. Поэтому характерная ситуация – «открывание занавески», за которой скрыта механика сил потусторонних. В доброй половине случаев взгляд на действие этих сил принадлежит традициям, отличным от христианской.

Так, например, конёк Илья Новака – темный эзотеризм, оккультные практики. И если в романе «Demo-сфера» он показывает: когда весь мир дошел до последних степеней зла и даже построил искусственную преисподнюю, два любящих человека все-таки имеют шанс на спасение, то рассказ «Тонкий, болезненный звон» по сути своей – антихристианский, богоборческий, любви он лишен. На ничего не подозревающего героя, человека дюжинного, обрушивается каскад неприятных происшествий, однако ни высокий драйв, ни экзотическая мистика происходящего не затеняют суть рассказа. Раз в две тысячи лет происходит смена «хозяина квартиры», т. е. нашего мира. Ныне «старый хозяин» покинул квартиру, а новый не сумел получить права на обладание ею... Таким образом, весь духовный опыт христианства и его догматическая основа подаются как нечто временное и случайное. Кирилл Бенедиктов – один из лучших авторов мистической миниатюры в