…Невозможно представить себе сходство Софи с тем образом, какой злые языки создают о ней. В такого рода разговорах всегда играет роль ревность. Печалит меня и отношение к ней отца. У них нет ничего общего: не только духовной близости, но и обычной привязанности. Два чужих человека — вот о чем думаешь, глядя на них. Конечно, бывает, что в иных семьях одних детей любят больше, чем других. Но метр Даргоно должен был выказывать меньше суровости к дочери, пережившей сестру.
Зато со мной он любезен до чрезвычайности. Вчера вечером я изложил ему свой план; он нашел его разумным, хотя и несколько рискованным. Я обещал ему позвонить, чтобы сообщить результаты, он в ответ пригласил отобедать с ним завтра вечером.
Софи была тут же. Она ничего не сказала, но выражение ее лица неуловимо изменилось. Мне показалось, печать грусти на миг исчезла, у меня даже было впечатление, мимолетное и, возможно, глупое, что в ее глазах будто зарница мелькнула.
Мне надо вооружиться иронией, чтобы сохранить необходимую ясность ума. Ее-то, этой ясности, мне сейчас и не хватает.
14 апреля, вторник, 20 часов.
…Дело сделано, первая часть операции удалась. Другими словами, мы знаем, где лежит это таинственное фото. Остается извлечь его оттуда. Но по порядку. Паоло-планерист присоединился к нам, когда опустились сумерки (мой план требовал, чтобы свет в комнате горел). Любопытный субчик этот Паоло. Жердь (вроде меня), маленькое помятое лицо с живыми глазами и рот, гибкий как резина. К этому добавим длиннющую шею с беснующимся на ней кадыком и уши, удивительные, громадные, коим он обязан своей кличкой. Впрочем, такие уши куда как нужны в его деле.
Операция заняла минут десять. Я стоял у подъезда. Дарвин — на ближайшем перекрестке, все прошло гладко на диво. Паоло опустился по лестнице и сказал, стягивая перчатки:
— Вот и все, господа.
Мы вошли в полуразрушенный дом напротив и устроились на четвертом этаже. Дарвин снабдил нас биноклями. Ждали мы битый час. Было уже совсем поздно, когда вернулся Брешан. Он казался озабоченным и у дома с подозрением огляделся.
Мы навели бинокли на его окно. Оно осветилось. Все было видно как на ладони: Брешан застыл на пороге комнаты, пораженный зрелищем чудовищного беспорядка. Его реакция была мгновенной (этого-то я и ожидал): он бросился к тумбочке с телевизором, что-то проверил сзади, затем, видимо, успокоенный вернулся к креслу. И снова, будто охваченный страхом, засеменил к ней, ловким движением сдвинул сзади планку, вывернул два винтика. Из узкой щели достал тонкий пакет, открыл его. На лице Брешана появилась ядовитая улыбка, предназначенная, конечно, нам, бедным любителям-взломшикам. Паоло-планерист, почти не разжимая губ, обронил:
— Это неглупо было задумано, мсье Дюран.
Признаться ли? Похвала этого не очень речистого специалиста доставила мне удовольствие. Брешан между тем вернулся на место. После чего, явно дурачась, изобразил на лице отчаяние и минуту созерцал кавардак, царящий в комнате, потом потянулся к бутылке с виски.
Завтра, воспользовавшись первым же отсутствием Брешана, Паоло-планерист пойдет изымать документ. На этот раз работа будет чище и еще более быстрой.
14 апреля, вторник.
Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).
…Присылай мне с обратной почтой поздравления малыша Себастьяна. Я открыла тайну Дюбурдибеля: он картежничает.
Узнать это было несложно. В прошлый вторник наши такси одно за другим достигли некоей улочки в восемнадцатом округе. Жорж-Антуан вышел, я idem.[13] Смотрю, он входит в кафе, скромное по виду, одно из тех заведений, что посещают мелкие буржуа квартала. Я тотчас внесла в свою записную книжку его название «Терция» и номер телефона на вывеске. Авось, это понадобится.
Конечно, я не прекратила следить. В конце концов, кафе могло быть всего лишь промежуточным пунктом. Показывают же в фильмах, как преступник входит в одну дверь, а выходит в другую, чтобы сбить со следа преследователей.
Сквозь стекло я не увидела в зале моего подопечного. Войдя в кафе, устроилась на высоком табурете у стойки бара в месте, где зеркало давало отличный обзор того, что происходило сзади. Дюбурдибель сидел в компании с тремя изрядно потрепанными временем человечками. Они играли в карты. Потягивая коктейль, я прислушивалась к обрывкам фраз.
Не в покер играли они и не в бридж, а в белот,[14] в эту простонародную азартную, я бы сказала, вульгарную игру. Он мне разбил сердце, негодник! Разбил и все, а тебе нет? Узнай Сюзанна об этом «совещании», да ее удар бы хватил! Эта перспектива так меня позабавила, что я забыла об осторожности. Жорж-Антуан поднял глаза, и наши взгляды встретились в зеркале.
Момент был малоприятный. Он словно оцепенел с картой в руке. Я сделала вид, что погружена в свои мысли, рассеянно помешивая соломинкой в стакане. Один из партнеров бесцеремонно напомнил Дюбурдибелю о его обязанностях:
— Чего остановился, ты взял пятьдесят и не объявил их, действуй! Ну да-да, играют трефы!
Я была тем более смущена, что в то утра стала объектом его галантности: в небольшой комнатке, которую он мне выделил, на рабочем столе я обнаружила розу, всего одну, но изумительной красоты. Что прикажешь об этом думать?
В среду утром я попросила у него аудиенции. Он сразу же принял меня. Вид у Дюбурдибеля был спокойный, но чувствовалось, ему не по себе. Я оказала, что по чистой случайности оказалась в квартале, где мы виделись, и что мне крайне неловко было узнать нечто такое, чего он не хотел, может быть, предавать огласке. Я прибавила:
— Надеюсь, вы не оскорбите меня подозрением хоть на минуту, что это станет известно кому-нибудь еще. Но чтобы не стеснять вас больше своим присутствием, я попрошу мэтра Манигу отозвать меня, доверив продолжать работу другому сотруднику (и после паузы)… не скрою от вас, что буду огорчена, потому что работать с вами было приятно.
Ловко я объяснила? Не просто банальная лесть, а намек на некую тайну, о которой мы одни только будем знать. Мужчины очень падки на такого рода деликатное заговорщичество, которое содержит в себе — если у них есть хоть капля воображения — хрупкую надежду.
Конечно, он энергично протестовал. Он даже мне сказал примерно следующее: с того времени, как мы сотрудничаем, мысль о том, что надо идти в агентство, стала одной из самых приятных и он начал находить куда меньше интереса в тайной игре в белот. Впрочем, все это было преподнесено нейтральным тоном, корректно, но нюансировка, эти умолчания… под ними можно услышать, что хочешь.
В четверг я приняла приглашение пообедать с ним в одном маленьком бистро, где готовят прелюбопытные блюда, а хозяйка как раз нелюбопытна. Это было вроде искупительной жертвы за мою оплошность в кафе. Все очень хорошо прошло. Жорж-Антуан был безукоризнен: ни разу я не почувствовала себя стесненной. Полный контраст с этими молодчиками, у которых руки длинны, а сердечные привязанности коротки; он не ждал от меня ничего и был признателен за одно то, что я пришла. После обеда с ним я уходила с неспокойной душой и не без угрызений совести.
Ты спросишь, зачем же продолжать, если я знаю, какого рода «совещания» он проводит? О милая моя змейка, малыш Себастьян тебе все объяснит: когда хотят создать себе алиби, ничего не стоит одной ногой быть здесь, другой там…
И потом. Сюзанна мне говорила о стрельбе из карабина, Жорж-Антуан пока очень неумел, кажется так, больше мажет, чем попадает. Но его форма улучшается… а не ухудшает ли это чьего-нибудь положения? Короче, я решила пока не оставлять своего поста. Не входя в подробности, я рассказала патрону об истории с картами, и вот мэтр Манигу внезапно мне объявляет, чтобы я прекратила свои наблюдения. И все это оказано не очень приветливым тоном, могу поклясться! Я ответила, что ж, пусть так,
