С некоторых пор у Ефима стало возникать чувство, что у Юлианы в уме все больше созревает мысль об аристократизме непростом, особенном — связанном с его собственным происхождением. Право, мама была к невестке несправедлива, однажды назвав ее шиксой. Юлиана ценила еврейство ее сына больше, чем он сам. Когда-то для поступления на работу Ефим готов был даже без особых терзаний поменять пятый пункт в анкете на «русский», не потребовалось, и обрезания в конце концов не отменишь. Кстати, Юлиана, не мама, спросила его, не сделать ли обрезание Илье (религия не религия, сказала она, это, кроме всего, очень красиво, мне у тебя нравится). Он пожал плечами, не спрашивать же у мамы, как это теперь делается. Когда Юлиана одно время стала обсуждать возможность уехать в Израиль, он объяснял ей, что не может оставить маму, а она никуда не поедет. Хотя главной причиной, наверно, было скорей нежелание что-либо менять. В свекрови Юлиана ощущала силу, родственную своей собственной, с ней надо было считаться, хотя и держась на расстоянии.
Особенно же интересовал ее, конечно, отец, Даниил Мукасей, его загадочные способности, о которых так мало было известно. Она пробовала расспрашивать про него Ефима, но что он мог сказать? Пробовал что-то выяснить, отступился, оставил брату доискиваться по-своему. Имя отца до поры лучше было просто не упоминать, спасибо, что в институте не прицепились к анкете. Теперь оно неожиданно становилось брендом, загадочность делала его лишь более привлекательным, многообещающим, Юлиана не зря воспользовалась им для своего бизнеса.
Для Института глобальных прогнозов Ефим как-то сделал обзор современных научных представлений о возможности предвидеть будущее. Для него оказалось неожиданностью узнать, что этой статьей заинтересовался едва ли не самый известный политик, который пожаловал к ним однажды. Они с Юлианой наблюдали из окна, как он выходит из громадного лимузина неизвестной им марки, дверцу перед ним распахнул такой же крупногабаритный бугай в черном костюме, другие обеспечили безопасный проход до подъезда. Прежде Ефим видел этого человека лишь на телевизионном экране. Он производил впечатление грубого, нахрапистого жулика, при другом раскладе судьбы такой мог бы стать спекулянтом, пройдохой, удачливым в любом случае. Речь у него была громкой, напористой, он мог говорить без остановки о чем угодно, не заботясь о логике, сыпал несовместимыми обещаниями, обещал квартиры бездомным, женихов незамужним женщинам, требовал изгнать из страны инородцев и призывал к национальной терпимости. Можно было лишь удивляться, как у слушателей словно отключалась способность к критике, они проглатывали эту болтовню, не замечая хамелеоновой способности меняться под цвет аудитории — менялись не просто убеждения, но как будто сам облик. А может, он саму аудиторию приспосабливал к своему цвету, она менялась вместе с ним. С подачи язвительных журналистов к нему пристало прозвище Брокер, оно было похоже на мафиозную кличку, ходили разговоры о его действительных связях в этом мире, о его нешуточном бизнесе. Видя его на экране, Ефим не мог отделаться от чувства какой-то липкой брезгливости, переключал программу.
Теперь, оказавшись с ним рядом, Ефим ощутил, что от этого человека, от его массивного тела исходит странный жар, как от запаренного большого животного. Составить для него прогноз Юлиане было нетрудно, с ней он задержался недолго. Брокера больше интересовала возможность увидеться с Мукасеем. Он, оказывается, обратил внимание на его статью о возможности предвидения или, если угодно, ясновидения с точки зрения науки. Очевидно было известное противоречие: если предвидение на самом деле возможно, значит, на будущее можно влиять, то есть можно его изменять. Но измененное, подправленное будущее, резонно уловил Брокер — это уже не то, что было предсказано, значит, само предсказание оказывается неверно. Что позволяет Ефиму Даниловичу говорить, что наука все же допускает возможность предвидения? Говорил он на удивление деликатно, как ученик с учителем, но суть ухватывал точно, это надо было признать. Ефим сказал, что здесь имеется в виду принцип дополнительности в работе двух полушарий мозга. То, что называется ясновидением, может возникнуть на уровне образного мышления (например, в сновидении), когда сознательное направленное воздействие на реальность невозможно. То есть, пояснял он, предсказывает как бы мозг, дополнительный к мозгу действующему…
Брокер слушал вначале внимательно, скоро стало, однако, чувствоваться, что ждал он чего-то другого, хмыкнул, едва дослушав.
— Твой отец мог обходиться без этих теорий, — перешел вдруг на ты.
Ефим осекся. Что этот человек мог знать про его отца? Перейти на взаимное ты у него не получилось.
— Да, наверно, больше, чем ты, — хмыкнул Брокер. И неожиданно, хлопнув по плечу, предложил Ефиму продолжить разговор с ним в ресторане поблизости. Он в этом ресторане был свой человек, для него там имелся особый кабинет. Не спрашивая, им сразу поднесли на подносе, в хрустальных рюмочках, охлажденной водки, дальнейшее обильное угощение прошло почти мимо сознания Ефима, запивал, жевал что-то, не замечая, так его ошеломило услышанное в тот день от Брокера.
По его словам, в спецслужбах уже много лет пользуются секретными наработками, которые называются «Эффект Мукасея». При его участии исследовались возможности влиять на сознание и поведение не только отдельных людей — больших масс. Те же исследования проводились в одном фашистском институте, он и с ними, оказалось, сотрудничал, причем во время войны, ты этого еще не слыхал? Затаиться потом не удалось, выдал прежний шеф, немец, попавший к нам в плен. Ну, идеология идеологией, наука наукой. Способности твоего отца позволили открыть такое, чего вообще-то лучше не знать, неизвестно, чем обернется, поэтому пока тему не рассекретили, а может, никогда не рассекретят. Я его уже не застал, мне рассказывали неофициально, как своему человеку. Вы имеете отношение к этим службам? — наивно спросил Ефим, он уже немного размяк, в голове шумело. Тот рассмеялся: а ты думал, кто меня выпустил в политику, зачем? Я был нужен, чтобы оттянуть на себя маргиналов, которые могут стать опасными, если их перехватят другие, это не всякий может, с ними надо уметь разговаривать…
Было чувство, что он импровизирует на ходу, сочиняет очередную свою байку, соврать ему было недорого — и, как всегда, трудно было решить, есть ли за этой болтовней какая-то правда. За полтора часа с этой тушей, пышущей непонятной энергией, Ефим понял в политике больше, чем за годы газетного чтения, даже не понял — почувствовал без суждений и доказательств. Не в той политике, о которой треплются офисные европейцы в галстуках. С насмешливостью, почти издевательской, этот человек относился и к своим идиотам-избирателям, и к партийным соратникам, да, наверно, сейчас и к нему, своему собеседнику. Вдруг стал приглашать Ефима к себе в консультанты, чтобы раскрутить имя отца по-настоящему, не как в этой конторе. А потом, захмелев не более, чем до выпивки, предложил ему даже пост министра науки в своем теневом правительстве и позвал завтра попариться с ним в сауне.
Расплачиваться наличными не потребовалось — в этом ресторане у партии имелся свой кредит. На прощание даже облобызались взасос, оба пьяные — Ефим, впрочем, мог определенно сказать это лишь о себе, нельзя было избавиться от подозрения, что собутыльник, хотя и пил вровень с ним, больше пьяного изображал. Уже дома, понемногу приходя в себя, он вспоминал болтовню про отца, вспомнил про завтрашнюю сауну, вдруг представил себя голым рядом с этим массивным, жарким животным — стало как-то не по себе, словно он заранее засомневался в своих мужских достоинствах. Надо было как-то избавиться от этого неприятного ощущения, Юлиана, как назло, задерживалась, с трудом ее дождался, поспешил к ней с ласками. В ту ночь и случился у него первый сбой, можно было только надеяться, что временный, — он еще не знал, что происходило с братом, может быть, в тот самый час, когда он сидел в ресторане с мерзким политиком.
Все было связано со всем, Юлиана была в этом глубоко убеждена. Борис сам так толком не смог рассказать о происшедшем, оставалось строить предположения, довольствоваться неясными подробностями, суждениями врачей. Брат вообще стал пугать своей молчаливостью, иногда казалось, он просто не реагирует на разговор, пребывает где-то не здесь. Болтовню Брокера об отце Ефим пересказал ему сразу же, ответ Бориса прозвучал для него неожиданно. Это не то, сказал тихо. Прояснить бы по- настоящему.
Юлиана к его редким словам прислушивалась с особым вниманием, за ними ей чудилось что-то непроизнесенное. Илью опять подселили к дяде не только для того, чтобы за ним ухаживать, делать нужное по хозяйству (благо были каникулы). Она то и дело сыну звонила, расспрашивала, что Борис делал, о чем говорил, требовала запоминать буквально, по телефону он не мог говорить громко.
