Нашел о чем волноваться, вернулся насмешливый голос. Найдется, кому вставить.
Борис, наконец, очнулся, некоторое время еще не мог сообразить, день сейчас или ночь. Звонок умолк. Из открытого окна доносились голоса играющих детей вперемежку с птичьим чириканьем, поодаль время от времени шуршали шины легких машин, изредка напрягал мотор грузовик. Тихая улица, день. Ветерок шевелил, перебирал листья легкими аккордами, арпеджио, ствол старого тополя покряхтывал, возраст, ничего не скажешь, недолго, видно, осталось, но не такой ветерок его свалит, еще постоит, еще напоследок порадуется. Зелень уже пахуче разогрета солнцем, каждое время суток обладает своим запахом, не обязательно открывать глаза. Из ветвей совсем рядом выделился знакомый пересвист, когда-то умел различать некоторых птиц по голосам, да и сейчас бы мог, только подождать, пока повторит… Ну конечно, синичка, желтая грудка…
Звонок повторялся настойчиво, не отпускал. Борис с усилием оперся на подлокотники кресла, поднялся, почти отжавшись, с трудом. Он все еще не окончательно вернулся к себе, но двигался уверенно, не нащупывая дверной проем, не стукаясь о косяк. Босые пятки ощущали прохладу паркета. Свет сквозь пыльные стекла, пятна солнечных теней, на обоях, справа от выключателя, вот тут, след от раздавленного комара. Все видно отчетливо, как никогда, запечатленное в памяти может обходиться без зрения. Порядок квартирного хаоса, в котором ориентируешься без труда, если сам годами его создавал, единственно живой порядок, не тот, что устанавливается однажды и навсегда, по каталогу дизайнера, вместе с доставленным гарнитуром, нет, тот, что наращиваешь вокруг себя собственной химией, как раковину… кажется, так говорила Анита… удивительно, как она поняла, как приняла. Вдруг это она?
Пока он шел, звонок прекратился. Подождал некоторое время еще, потом все же снял трубку, в ней был пустой гудок. Опять что-то упустил. Рукой нашел за спиной кресло, опустился в него обессилено. Да, ведь Илья говорил про автоответчик, вспомнил Борис. Нащупал по памяти кнопку.
— Ты опять не берешь трубку, тебе некогда, все работа, разъезды, я понимаю. Но это не обязательно. Так даже лучше. Мне Фима сказал, все, что я говорю, теперь будет записываться, услышишь, когда вернешься. Он поставил мне новый аппарат, показал, какую нажимать кнопку, чтоб соединялось сразу с тобой. Я плохо вижу, путаю номера. Такая теперь техника, кто мог представить? Ты можешь смеяться над техникой, я понимаю, тебе она зачем? Дети считают меня сумасшедшей. Но я еще не совсем сошла с ума. Одна женщина мне в больнице сказала: первыми сходят с ума волосы, они становятся ломкими. Но ты приедешь, увидишь. Остались, как были, правда. Я после твоего отъезда их ни разу не стригла, ты же так любил, когда я их распускала. Я вообще их почти ни разу не укорачивала, только совсем в молодости, но это еще до тебя. Моя бабушка не просто стриглась, она брила голову, мне это рассказывали, я сама не видела. Она носила парик, еще до меня, не представляю, что это такое. Наверно, смешно. Раньше женщинам так полагалось. Но ты говорил, что в волосах моя сила, да? Не как у мужчины. Как звали эту… не помню, которая у него их отрезала… ой, какую глупость я говорю, не смейся. У женщины сила называется красотой, помнишь, ты мне рассказывал? Я не могу повторять всех твоих слов в трубку, но ты же их сам знаешь. Хочу, чтобы ты увидел. Мне уже трудно самой расчесывать, эта женщина, которая мне иногда помогает, она говорит: какая густая волнистая грива, ни у кого такой не видела. Никто бы не мог расчесать. У нее волшебные руки. Немного остается на гребне, как же без этого, но почти нет седых, удивительно, правда? Анита говорит: как серебряные нити. Электрические. Я ведь тебе, кажется, рассказывала, ее зовут Анита, эту женщину. Рассказывала. Боря, дурачок, еще не понял, как ему повез…
Оборвалось на полуслове, щелкнуло, короткие гудки. Борис сглотнул слюну. Голос возобновился.
— Нас кто-то прервал, но я уже знаю, где нажимать. Да… о чем я. Они все никак не распишутся. Сейчас так принято жить, не расписываясь, я понимаю. Хотелось бы посмотреть еще на одного внука. Или внучку. Хорошо, если наконец в семье будет девочка, а то все мужчины. Твое семя. Но все-таки хорошо бы. Анита говорит, что у них будет девочка, она уверена. Женщины это умеют чувствовать, не все, но некоторые умеют. Только хочет еще выждать время, ему пока не говорит. Он тоже задерживается в какой- то своей командировке. Наверное, что-нибудь опять пишет, у него работа в уме, не всегда сразу получается. Но Анита его очень хвалит, говорит, он такой у вас талантливый, те, про кого он пишет, становятся у него как живые. Твой сын, другого нельзя было ожидать. Хотя все никак не станет взрослым, такой до сих пор глупый. Только на вид мужчина, уже бреется. Ты же сам его видел. Прости, что он не сразу тебя узнал, он тебя не мог видеть раньше, я и сама растерялась. Не знаю, что он там сейчас пишет. Я давно не могу читать, мне новые очки прописали неправильно, постеснялась сразу сказать. Если честно, я ведь наших детей немного стесняюсь, они с высшим образованием, а я даже десятый класс не успела кончить. Только смотрю телевизор. Не помню, был ли у нас при тебе телевизор. Надо же что-то смотреть, чтобы время проходило хоть как-то. Одни и те же люди там каждый день все кричат, разводятся, женятся, вдруг начинают зачем-то стрелять. Я переключаю другую программу, но там все то же: стреляют, кричат, обнимаются. Женщин, ты бы только посмотрел, теперь показывают совсем голых, в постели тоже…
Снова обрыв, пауза, наполненная биением сердца. Голос возобновился.
— Опять кто-то прервал. Как будто у них там, не знаю где, время ограничено. Мне надо столько тебе сказать, а я все какие-то глупости, глупости. Раньше жизнь начиналась с тебя, вдруг стала разрастаться назад. Сижу, лежу, днем, ночью, вдруг вижу себя как будто опять в своей Бавиловке, под босыми пятками горячая мягкая пыль, все так нежно чувствую. Между булыжниками сухие былинки, крохотные голубые цветочки. Мама намазывает мне голову керосином, от вшей, ничего, что я про такое? Завязывает туго косынкой, часа на два, потом моет волосы черным мылом… знаешь такое? запах у него, как у дегтя. Потом, когда высохнут, вычесывает их густым гребешком, сейчас такой моих волос бы не взял. Пальцы ее в черных засечках, трещинах, от мытья полов, от работы, на моем лице они были шероховатыми… я их сейчас чувствую на щеке. Ее улыбку вижу, бескровную, бледную, кровь ушла в чьи-то другие тела. Папу вижу в засаленном бухгалтерском галстуке, в сатиновых нарукавниках даже дома… резинки на лиловых подштанниках, не успела отвести взгляд. Не представляю, как он на своих узких плечах нес тяжелую винтовку. Всех вижу рядом, одновременно, никого не могу вернуть, и чувствую, это моя вина. Как будто жила, жила, а под конец время сжимается, как гармошка. Раньше понятно было, на что оно уходит: готовить, убираться, кормить, проверять уроки детей, копать картошку, подавать пальто в гардеробе. А теперь оно совсем, что ли, застряло. Если б ты знал, как трудно ждать! Нет, об этом не думай, у тебя хватает забот, я знаю. Хорошо, что я не смотрю на твои фотографии, они бы мешали, ты прав. Без них я тебя так ясно вижу. И себя лучше не видеть в зеркале, какая-то высохшая оболочка. Изнутри видишь не так. Как ты мне это говорил, я не могу вспомнить? Есть вещи, которые должны существовать, даже если их на самом деле не существует. Потому что они существуют для нас… Или я не так запомнила? В голове все время путается…
Пауза, сглотнуть комок в горле.
