Сентиментальный водолей

Михаил Афанасьевич Булгаков Сентиментальный водолей

В основе фельетона действительная

бумага, сочиненная на ст. Воронеж

Товарная Юго-Вост и сообщенная нам

рабкором 1011.

Иван Иваныч, Деес товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.

Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.

– Оценили Дееса… Вспомнили… – бормотал он.

Он позвонил.

– Позвать моего помощника. Сидор Сидорыча, – заявил он курьеру.

– Идите, Сидор Сидорыч, к Ивану Иванычу, – сказал курьер помощнику.

– А что? – спросил помощник.

– Рыдают они, – пояснил курьер.

– Какого лешего рыдает?

– Не могу знать.

– Вот, черт его возьми, – гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору, – минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.

– Что прикажете, Иван Иваныч, – сладко спросил он, входя в кабинет.

– Голубчик, – сквозь пелену дождя сказал Деес, – радость у меня нежданная, негаданная, – при этом вода из Дееса хлынула в три ручья, получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу… Церкви и отечеству на утеше… Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас…

'Слава тебе, господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои, – думал помощник, – послал мне господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская', – а вслух заметил:

– Да что вы говорите. Ах, горе-то какое! Как же мы без вас-то будем? Ах, ах, ах, ах, ах, ах, аха, ах! – 'Зарыдать надо, шут меня возьми, а я не умею. С четырнадцати лет не рыдал, ах, чтоб тебе'. – Он вытащил платок, закрыл сухие глаза, и наконец ему удалось взрыдать несколько ненатуральным голосом, напоминающим волчий вой.

– Кульеров зовите прощаться, – заметил совершенно промокший именинник.

– Вот уходит от нас Иван Иваныч, – искусственно дрожащим голосом заявил помощник и, пырнув курьера пальцем в бок, добавил тихо: 'Рыдай!'

И курьер из вежливости зарыдал.

Из той же вежливости через пять минут рыдала вся контора Дееса.

Отрыдав сколько положено, она успокоилась и приступила к своим занятиям. Но дело этим не кончилось.

– А знаете что, Сидор Сидорыч, – сказал несколько просохший Деес, ведь я со всеми не могу попрощаться, ведь мне сегодня ехать надо. Как же я расстанусь с дорогими моими сослуживчиками: конторщичками, телеграфистиками, машинистиками, бухгалтерчиками.

'Ой, опять взвоет, это же наказание', – подумал помощник. Но Деес не взвыл, а придумал великолепнейший план.

– Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики…

И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:

'ТОВАРИЩИ!

Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.

Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе, должен отметить то, что отмечалось и до меня несколько раз в нашей советской печати, а именно: лишь только при совместной дружной работе с широкими рабочими массами каждый руководитель может улучшить свое хозяйство, это – в частности, а в общем рабочий класс обязан все советское хозяйство перестроить на новых, наших, пролетарских, началах, т.е. чем скорее восстановит он свое хозяйство, тем скорее улучшит свое личное благополучие и через посредство этого героического неослабного трудолюбия трудящихся…' и т. д. и т. д.

Прошел час, а Деес все еще писал:

'…Уезжая от вас (здесь бумага заляпана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции, через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, помня, что к отысканию единого правильного делового пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т.е. перевозки пассажира-версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР'…

Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:

– Кажется, здорово завинчено. Что б такое еще им приписать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет.

'Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иваныч', – приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил вверху бумаги:

'Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам'.

После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.

А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.

– Чтоб его разорвало, – говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом. – Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну, слава тебе господи, что он уехал, авось не вернется.