По причуде вылепившего нас из первородного хаоса символов мы могли появиться на свет и мертвыми — к примеру, безымянным трупом блондинки в библиотеке.
Наша внешность не всегда оказывалась complete: как мавки, заманивающие случайных путников в свои ледяные объятия, имеют переднюю сторону тела девичью, а заднюю — трупью, прогнившую, так и мы, по небрежности наших создателей, оставались то без глаз, то без волос.
Гретхен, Татьяна, Грета, Дерсу, Психимора, Маугли, Незнакомка, Маргарита, Белоснежка, Гамлет, Гаргантюа, Плюшкин, Митрофанушка, Мюнхгаузен, Девочка-со-спичками, Мальчик-с-пальчик без спичек, Кассандра, Ювенал, Королева Марго, Всадник-без-головы, Голова-без-профессора, Буратино, Дон Жуан, Мазарини, Кармен, Кардинал Ришелье, Фауст, Робинзон, Аладдин, Ватсон, Баба-яга, Пятница, донна Анна…
Нас много, бесконечно много. Мы — персонажи книг. Мы всего лишь буквы на бумаге, пиксели на мониторе. Но иногда нас можно увидеть.
Оживляя никогда не живших, появились театр, а потом и кино. Многие из нас мнимо родились во второй раз, в третий… Мы обретали жизнь — призрачную, обретая плоть — чужую.
Я появилась на свет в одном носке, и отнюдь не младенцем. Мой создатель вытащил меня из энтропии для того, чтобы засунуть в объятия эмигранта из Европы, пахнущие одеколоном, кожей потертых чемоданов, дегтярным мылом. Вернее, мне хочется думать, что это его запах — тот запах, который называют «русская кожа».
Профессор французской словесности, в принципе неплохой мужик (насколько можно называть мужиком симулякр); за прошедшие десятилетия я к нему по-своему привязалась. Говорят, что актеры — те, чьи тела мы получаем напрокат, — привыкают так к многолетнему партнеру по спектаклю. Его согласие на роман с малолетним чудовищем тоже никто не спросил. Может быть, ему больше понравились бы матросы и воры Жене? Или дебелая Брунгильда? Или куры?
Мы давно надоели друг другу, но выбора у нас нет — я не могу завести роман ни с Гуимпленом, ни с Ленским: встроенная в нас программа не дает нам свернуть с навечно прочерченной траектории. И, оказавшись рядом, мы не можем сказать ни слова мимо заложенного в нас изначально текста. Но мы мыслим, а следовательно — ждем. Ждем шанса стать хоть немного живыми. И только выход из текстового заключения на экран приносит хоть какое-то разнообразие в навечно замкнутом лентой Мёбиуса сюжете. Так осужденный на пожизненное заключение ждет незамысловатого разнообразия в виде прогулки по неизменному тюремному двору.
Я не питаю иллюзий: мы попадаем из одного рабства — в другое. Из зависимости от каприза писателя — в зависимость от режиссера.
Моя первая жизнь была черно-белой, как страницы книги, как роба арестанта. Я ждала ее с волнением: мне было интересно увидеть свое тело. От персонажей, созданных позже, я знала, что мое имя стало именем нарицательным, что я — квинтэссенция пред-женщины, набухшей бутоном плоти, нимфетки. Это очень, очень обязывает. Я хотела быть — красивой.
Какими будут мои груди? Чуть заметными? Оформившимися? Мягко колышущимися или мраморно- твердыми? Давно ли у меня начались месячные? Какой отлив у моих волос при солнечном свете? При электрическом? Какого цвета будут они — намокшими?
Я могла только ждать. И дождалась.
Увы, мне достался третий сорт. Тело, конечно, отличное: длинные ноги, плоский живот. Но это не тело девочки-подростка. Я попала внутрь хорошо сработанной молодой шлюхи. Дура. Какая же я была дура, гадая об оттенках волос, о давности месячных. Там не то что месячные — там, похоже, уже пара абортов была. Кто-то из героев Марка Твена говорил мне: «Мечтай осторожно, ты можешь это получить». Я хотела, очень хотела почувствовать себя взрослой, выйти за возрастные, телесные пределы беременной девочки — и вот.
То, что выше ключиц, раздражает меня безмерно — миловидное, но начисто лишенное индивидуальности лицо, жуткие пергидролевые патлы. Какой уж там нежный пушок на руках и ногах — этот жесткий, бабий ворс давно приходится брить. Может быть, ей и можно играть четырнадцатилетнюю — но в порнофильмах. Многие мужчины смотрят на мир сквозь мошонку — как иначе эту подделку можно было принять за меня?
Думаю, Гумберту не слаще. Сквозь доставшийся ему взгляд скользит недоумение: как можно убедительно испытать запретную страсть к вполне взрослой тетке? «Вот это, эта — Лолита?»
Никуда не денешься, милый. Ты мне тоже не особо нравишься — слишком американский, и есть в тебе что-то обезьянье. Я слишком давно существую, слишком давно думаю о тебе — ведь других тем для размышлений у меня нет. Хороша парочка. Если бы я могла сама написать сценарий для этих: двух тел, я бы закончила фильм совершенно иначе: вполне естественная страсть мужчины средних лет к молодой девице, легкая интрижка с матерью и дочерью одновременно — и все живы, все довольны. Не пришлось бы давить автомобилем мамочку.
Ах да. Про мамочку-то я и забыла. Неубедительная получилась мамочка. Трогательности стареющей женщины в ней ровно столько же, сколько в самке пингвина. И ее вялая ненависть к дочери-сопернице неубедительна так же, как мое перезрелое воплощение, играющее нимфетку. Так что черно-белую мамочку мне не жалко. И все-таки — я бы сделала иначе.
Но это невозможно. Я не могу даже повернуть свою обесцвеченную голову под иным углом, моя тень всегда падает одинаково. Мы не можем ничего изменить. Не можем выскочить за пределы, очерченные нашими создателями. И мы будем проживать наши псевдожизни бесконечное количество раз — по количеству киносеансов, протяжек видеокассет, поворотов DVD — всегда одинаково.
Я знаю, писателя часто спрашивают, любит ли он своих героев. Но никто не спрашивает нас, любим ли мы своих писателей. А мы их — ненавидим. И я, и Гумберт, и выданная мне автором мать, и остальные — известные и безымянные. Множась, утопая в собственных бесконечно прокручивающихся жизнях, я сходила с ума, я закричала бы, но у меня нет голоса. Я разорвала бы себе горло своими ногтями, вечно покрытыми белыми пятнышками, — но я не могу уничтожить себя. Никто из нас не может.
Но мне повезло, если это можно назвать везением: у меня был второй шанс прожить все заново. Теперь уже в цвете. Я получила новое тело, и оно было больше похоже на то, которое я представляла себе. В прошлый раз и я, и Гейзиха были крашеными блондинками, в этот раз нас выкрасили в рыжий. Я примеряла на себя звучащее в терцию, кончающееся разливом вод тело До-Ми-Ник, Доминик Суэйн. Мне нравилась ее неуклюжесть, я почти смогла почувствовать металл ее пластинки на зубах. Зря она вынула ее перед тем, как поиграть со знатоком французской словесности в известную французскую игру.
Мне наконец-то стало жалко мою нелепо манерную, мою молодую мать, как хорошо, что я не видела торчащую кость из ее мертвой ноги, как грустно, что я не смогла докурить ее последнюю, истлевающую в пустоту сигарету, допить смешанный для нее коктейль.
Я ждала нового свидания со своим Гумбертом, своим мужчиной, своим псом, своим наказанием.
Я думала — узнаю ли я его в этот раз, понравится ли мне он?
Он мне понравится. Его лицо взрослее тела, его глаза — темные, его стержень — сталь. Я надеюсь, я буду надеяться, что, когда я убегу от него, он меня поймает, он меня не пустит, он будет сильнее.
Я не хочу больше быть Лолитой, мечущейся в отрезке между четырнадцатью и восемнадцатью, любящей колу и чипсы. Не хочу больше испытывать на прочность своего профессора. Я до последней минуты буду надеяться, что он догонит меня. Но он опять не догонит, его внутренний стержень сломается. И, увлекаемая Куилти, я уныло поплетусь навстречу замужеству, беременности, концу фильма. Я хочу вырваться, я хочу перестать быть — Лолитой. Я хочу стать — кем угодно другим. Мужчиной, старухой, сапожных дел мастером — кем-то другим, с другой жизнью, другой судьбой.
Может быть, будет третья попытка. Я мечтаю о том, как однажды испугаю какого-нибудь любителя этого слезливо-похотливого сюжета нелепой и неожиданной выходкой — запою басом «Интернационал», или нагажу профессору в ботинок, или случайно и кокетливо обнаружу у себя половой член. В моем мире, наполненном пульсирующими потоками фраз, образов, реплик, постоянно обновляется информация о новых сценариях — об этом нам рассказывают вновь прибывшие персонажи. Информация распространяется между нами мгновенно, и я знаю о том, что где-то на окраине Москвы взлохмаченный третьекурсник ВГИКа, прикуривая бессчетную сигарету, стучит по клавиатуре…
