командировке, Николай простудился, схватил ангину и едва добрался до ближайшего полевого госпиталя. Там непоседливого фотокорреспондента чуть ли не силой задержали дней на десять. В госпитале он и познакомился с Прянишниковым.
Прянишников к тому времени заканчивал лечение. Рана уже почти не беспокоила его, и, как все ходячие больные, он охотно оказывал всякие мелкие услуги своему лежачему соседу по койке. «Вот поправлюсь, сделаю твой фотопортрет», — обещал ему Ксенофонтов. «А мне не нужно», — ответил Прянишников. «Как не нужно? — удивился Ксенофонтов. — Пошлешь его любимой девушке». — «Может, адресок подскажешь?» — «Раз нет девушки, родным пошли». — «Нет у меня родных». — «Тяжелый случай, — искренне посочувствовал Николай. — А мне, понимаешь, хочется что-то оставить тебе на память. Бери мою зажигалку, Сергей. Отличная зажигалка, с ветрозащитой». «Не надо, — отказался Прянишников. — Зачем ты так… Я вот хотел тебя об одном деле попросить, но теперь неудобно». — «Что значит неудобно? Давай, говори, не стесняйся». — «Я, видишь ли, стихи сочиняю, вот и подумал, может, они сгодятся для вашей газеты».
Коля Ксенофонтов любил литературу, дружил со многими писателями-фронтовиками, сам был явно неравнодушен к стихам и неплохо разбирался в них. Стихи Прянишникова ему не понравились. А так как Николай не был искушен в литературной дипломатии, да и вообще не умел хитрить, то тут же без обиняков сказал об этом Прянишникову: «Плохо, друг, не напечатают такие стихи». Он ожидал, что Прянишников обидится, но тот лишь кротко улыбнулся: «То же самое мне товарищ Чапичев сказал». — «Чапичев? Поэт?» — «Не знаю, может, и поэт. Знаю, что человек он хороший. А вы что, знакомы?» — «Вроде знакомы».
Николай читал стихи Чапичева в военных газетах и, кроме того, не раз слышал о Якове от меня. Знал Николай и то, что я разыскиваю Якова, что беспокоюсь о его судьбе, поэтому подробно расспросил Прянишникова о Чапичеве. Оказалось, что младший лейтенант прибыл в госпиталь из отдельного стрелкового батальона, в котором Яков был замполитом.
Прянишников рассказал о Чапичеве много интересного, и Николая вдруг осенило. «Вот тебе, Сергей, тетрадь, — оказал он. — Делать тебе сейчас все равно нечего, так что садись и пиши все, что знаешь о своем замполите». — «Это зачем?» — «Друга моего обрадуешь. И может, он напечатает твой рассказ, если, конечно, хорошо получится». — «Не напечатает. Я этим делом никогда не занимался. Еще хуже стихов получится». — «Лучше получится, вот увидишь, — заверил его Ксенофонтов. — Ты только не торопись и пиши так, будто это письмо. Понимаешь? Письма ты когда-нибудь писал?» — «Писал. С полсотни написал, но без ответа».
Прянишников нахмурился, но тетрадь все же взял. Вернул он ее в день отъезда Николая, исписанную от первой до последней страницы. Смущенно сказал: «Кажется, получилось. Мне самому радостно было вспомнить о замполите».
Все это Ксенофонтов рассказал мне недели две спустя, вручая тетрадь Прянишникова. Признаться, меня не так уж обрадовал этот многостраничный рассказ. Куда больше обрадовала бы короткая весточка от Якова: «Жив, здоров». Что-то не тронул, не заинтересовал меня тогда рассказ Сергея Прянишникова. Почему-то не увидел я тогда в нем то, что увидел теперь. Верно говорят, всему свое время.
Я, правда, тогда же написал Прянишникову, что при первой возможности попытаюсь опубликовать его рассказ. Но холодное, вежливое это письмецо мне вернули из госпиталя с пометкой: «Адресат выбыл».
И вот тетрадь Сергея Прянишникова лежит передо мной. Когда-то я обещал опубликовать его рассказ. Почти двадцать лет прошло с тех пор. Может, поздно? Нет, не поздно.
И я включаю рассказ Прянишникова в книгу, ничего не поправляя в нем и ничего не добавляя от себя.
Вот он, этот рассказ.
«Фотокорреспондент фронтовой газеты Н. Ксенофонтов попросил меня написать о товарище Чапичеве. Но чтобы понятно было, какое я имею к нему отношение, скажу вначале несколько слов о себе.
Фамилия моя Прянишников, зовут Сергей, а отчество у меня не очень точное — я детдомовский.
Четыре месяца назад я окончил пехотное училище и полтора месяца после этого промаялся в резерве, хотя училищное начальство утверждало, что нас ждут не дождутся на фронте, и по этой причине обкатывало нас без передыху, в немыслимом темпе, по сверхускоренной программе. Кажется, начальство в самом деле возлагало на нас большие надежды: мол, стоит попасть его выученикам на фронт, и там сразу все изменится к лучшему. Грешным делом, некоторые из нас тоже так думали. А что? Все может быть. Со мной учились башковитые парни, такие стратеги и тактики, что держись. Может, среди них как раз и находились будущие Кутузовы, Багратионы, Чапаевы и Щорсы? Что же касается меня лично… Но это вы сами поймете из дальнейшего. Должен только сказать, что аттестация у меня была не блестящая. Видно, по этой причине младшего лейтенанта Прянишникова никто не подхватил с пылу, с жару, прямо с училищной «сковородки», как других моих однокашников.
Вместо переднего края поначалу угодил я в армейский резерв, будь он трижды неладен, потому что резерв — это муть и тоска, переливание из пустого в порожнее. Но все имеет свой конец. В один прекрасный день меня вызвали в отдел кадров, и я получил назначение. Кадровик сказал мне: «Вам повезло. В политотдел армии по каким-то делам приехал замполит из того батальона, в который вы назначены. Он захватит вас. Легче будет добираться». Позвонил он в политотдел. Там разыскали замполита, и через полчаса тот явился за мной. Здороваясь, назвал себя: «Капитан Чапичев». Быстро оглядел меня. Не скажу, чтобы очень внимательно. Так себе. Скользнул взглядом. Я не обиделся, не привык я к особому вниманию. «Вы готовы?» — спросил меня капитан. «Готов», — ответил я. «Ну что ж, пошли искать попутную машину».
Идем мы по улицам городка. Капитан молчит, и я молчу. В голове у меня пустота. От нечего делать разглядываю прохожих, а капитан ни на кого не глядит, видимо, здорово чем-то озабочен. Зато на него все заглядываются, особенно женщины. Ну это понятно, красивый он, видный собой. Внешность у него на все сто процентов военная, фронтовая. Одним словом, усатый бог войны.
Постояли минут двадцать на обочине шоссе — ни одной машины в сторону фронта!
— Может, в буфет пока зайдем, перекусим малость, — предложил капитан.
Я кивнул в знак согласия. Зашли в буфет, а там отпускали только жидкий чай без сахара. Но я сразу заметил, что народ в буфете пьет что-то более крепкое. Пока капитан Чапичев раскладывал на столе свои съестные припасы, я мигом столковался с буфетчиком, отсчитал ему ни для чего не нужные мне теперь деньги и получил бутылку водки с московской этикеткой. Не знаю, почему, но в тот момент я показался сам себе удивительно ловким и хитрым. Прихватив для приличия чай, подсел к столу и развязно, как бы между прочим, сказал:
— Хорошо бы выпить понемногу.
— Пейте чай, — кивнул капитан на стоявший передо мной стакан.
— Да нет, желательно чего-нибудь покрепче.
— По какому это поводу? — холодно спросил капитан.
— Повод есть.
— У любителей выпить он всегда наготове.
— А у меня настоящий, не придуманный, — сказал я. — Сегодня день моего рождения.
— Правду говорите? — голос капитана немного потеплел.
— Истинную правду, товарищ капитан. Сегодня мне стукнуло ровно двадцать, — сказал я, но бутылку из кармана не вынул. Вдруг мне расхотелось пить с капитаном. Я понял, что он не из тех, с которыми можно так, запросто, водочку распивать. Да и сам я… честно признаться, не люблю водку, не привык к ней.
— Ну что ж, причина у вас как будто уважительная, — сказал капитан. — Родился человек — это большой праздник.
«Праздник? — с горечью подумал я. — Помыкались бы с мое, узнали бы, какой это праздник родиться от неизвестного папаши и неизвестной мамаши».
— Жаль, конечно, что нечем отметить, — продолжал капитан, — но суть, как говорится, не в крепости напитка. — Улыбнувшись, он приподнял стакан с чаем. — Что же вам пожелать, новорожденный?
