идти — к Каталанскому кресту или к Багательской стене. Наконец свернули направо и, дойдя до какой-то рощицы, остановились под соснами.
Место выбрали так, чтобы обоих противников поставить в одинаковые условия. Отметили, куда им следует стать. Потом Режембар отпер свой ящик. В нем на красной сафьяновой подушке лежали четыре прелестные шпаги, с выемками посредине, с филигранными украшениями на рукоятках. Яркий луч, прорезав листву, упал на них, и Сизи они показались серебряными змеями, сверкнувшими над лужей крови.
Гражданин показал, что все они равной длины; третью он взял сам, чтобы в случае необходимости разнять противников. У г-на де Комена была трость. Наступило молчание. У всех на лицах читалась растерянность или жестокость.
Фредерик снял сюртук и жилет. Жозеф помог Сизи сделать то же самое; когда тот развязал галстук, все заметили, что у него на шее образок. У Режембара это вызвало улыбку презрительной жалости.
Тогда г-н де Комен (чтобы дать Фредерику еще минуту на размышление) попытался кое к чему придраться. Он оговаривал право надеть перчатку, схватиться за шпагу противника левой рукой; Режембар, которому не терпелось, не возражал. Наконец барон обратился к Фредерику:
— Все зависит от вас, сударь! В признании своих ошибок нет ничего постыдного.
Дюссардье в знак согласия кивнул головой. Гражданин пришел в негодование:
— Что же, по-вашему, мы сюда в игрушки играть пришли, черт побери! По местам!
Противники стояли друг против друга, секунданты по сторонам каждого. Режембар крикнул:
— Начинайте!
Сизи ужасно побледнел. Кончик его шпаги дрожал, как хлыст. Он запрокинул голову, раскинул руки и упал на спину, лишившись чувств. Жозеф поднял его и, поднеся к его носу флакон с солью, стал изо всех сил трясти. Виконт открыл глаза и вдруг, как безумный, ринулся к своей шпаге. Фредерик со своей шпагой не расставался и ждал противника, твердо глядя вперед и держа руку наготове.
— Остановитесь! Остановитесь! — донесся с дороги чей-то голос, и раздался топот лошади, пущенной вскачь; сучья ломались о верх кабриолета. Какой-то человек, высунувшись из экипажа, махал, платком и продолжал кричать: — Остановитесь, остановитесь!
Господин де Комен, думая, что это вмешалась полиция, поднял трость:
— Довольно! Перестаньте! Виконт ранен!
— Я ранен? — спросил виконт.
В самом деле, он, падая, оцарапал себе большой палец левой руки.
— Да это он, когда падал, — пояснил Гражданин.
Барон притворился, что не расслышал.
Из кабриолета выскочил Арну.
— Я опоздал? Нет! Слава богу!
Он облапил Фредерика, щупал его, покрывая поцелуями его лицо.
— Я знаю причину: вы заступились за старого друга! Как это прекрасно! Да, прекрасно! Никогда этого не забуду! Какой вы чудесный человек! Ах, милое дитя!
Он не отрывал от него глаз и, смеясь от радости, в то же время проливал слезы. Барон обернулся к Жозефу:
— Думаю, мы лишние на этом маленьком семейном празднике. Все ведь кончено, господа, не правда ли? Виконт, повяжите руку. Вот, возьмите мой платок. — И с повелительным жестом прибавил: — Полно же! Миритесь! Таков обычай.
Противники нехотя пожали друг другу руки. Виконт, г-н де Комен и Жозеф удалились в одну сторону, а Фредерик со своими приятелями — в другую.
Так как поблизости находился ресторан «Мадрид», то Арну предложил зайти туда выпить по стакану пива.
— Можно бы и позавтракать, — сказал Режембар.
Но Дюссардье спешил, и пришлось ограничиться легкой закуской в саду. Все испытывали то блаженное состояние, которое наступает вслед за счастливой развязкой. Гражданин все-таки досадовал, что дуэль прервали в самый интересный момент.
Арну узнал о ней от приятеля Режембара, некоего Компена, и в великодушном порыве поспешил к месту дуэли, чтобы помешать ей, думая, впрочем, что причиной ее является сам. Он попросил Фредерика рассказать подробности. Фредерику, которого тронула нежность Арну, было совестно поддерживать в нем заблуждение.
— Бога ради, довольно об этом!
В его сдержанности Арну увидел проявление деликатности. И тут же, с обычным своим легкомыслием, перешел на другую тему:
— Что нового, Гражданин?
И они заговорили о векселях, платежных сроках. Чтобы устроиться поудобнее, они даже пересели к другому столу и стали там шептаться.
Фредерик разобрал слова:
— Вы мне подпишете?
— Да. Но вы-то, разумеется…
— Я наконец перепродал за триста! Выгодное дело, право!
Словом, было ясно, что Арну и Гражданин обделывают множество всяких дел.
Фредерик хотел напомнить ему о своих пятнадцати тысячах. Но давешнее появление Арну исключало возможность упреков, даже самых мягких. К тому же давала себя знать и усталость. Место было неподходящее. Он отложил до другого раза.
Арну, сидя в тени жасминного куста, курил и был очень весел. Окинув взглядом двери отдельных кабинетов, которые все выходили в сад, он сказал, что бывал здесь прежде весьма часто.
— И не один, наверно? — спросил Гражданин.
— Еще бы!
— Какой вы шалопай! Ведь женатый человек!
— Ну, а вы-то! — подхватил Арну и, снисходительно улыбнувшись, заметил: — Я даже убежден, что у этого бездельника где-нибудь имеется комнатка и он там принимает девочек!
В знак того, что это правда, Гражданин только повел бровью. Тут оба они начали излагать свои вкусы: Арну теперь больше нравилась молодежь, работницы; Режембар терпеть не мог «жеманниц» и ценил прежде всего положительные свойства. Вывод, к которому приходил торговец фаянсом, был тот, что не следует относиться к женщинам всерьез.
«А свою жену он все-таки любит», — думал Фредерик, возвращаясь домой; и Арну казался ему человеком бесчестным. Он сердился на него за эту дуэль, как будто он ради него только что рисковал жизнью.
Дюссардье он был благодарен за его преданность; приказчик, которого Фредерик настойчиво приглашал к себе, в конце концов стал каждый день навещать его.
Фредерик давал ему книги: Тьера, Дюлора, Баранта, «Жирондистов» Ламартина.[148] Добрый малый внимательно слушал и принимал его мнения как мнения наставника.
Однажды вечером он явился в полном смятении.
Утром того дня на бульваре на него наскочил какой-то человек, мчавшийся во весь дух, и, узнав в нем одного из друзей Сенекаля, сообщил:
— Его сейчас схватили, мне пришлось бежать!
Это была совершенная правда. Весь день Дюссардье наводил справки. Сенекаль, обвиняемый в политическом преступлении, сидел теперь в тюрьме.
Родом из Лиона, сын мастера и ученик одного из адептов Шалье, [149] Сенекаль, едва только приехал в Париж, сразу же вступил в члены Общества семейств;[150] образ жизни его был известен; полиция за ним следила. В мае 1839 года он оказался в числе сражавшихся[151] и с тех пор держался в тени, но все более и более возбуждался, фанатически поклоняясь Алибо,[152]
