г-жу Арну, ради нее пожертвовав богатством; потом он стал удивляться своему поступку, и им овладела безмерная усталость.
На другое утро слуга сообщил ему новости: было объявлено военное положение, Законодательное собрание распущено, часть народных представителей отправлена в тюрьму Мазас. К общественным делам Фредерик остался равнодушен, настолько он был поглощен своими собственными.
Он написал поставщикам, отменил заказы, сделанные ради предстоящей женитьбы, которая теперь представлялась ему не вполне благовидной сделкой; г-жа Дамбрёз внушала ему отвращение, ибо из-за нее он чуть было не совершил подлость. Он забыл о Капитанше, даже не беспокоился о г-же Арну и был занят мыслью только о себе, о себе одном, блуждая среди обломков своих мечтаний, больной, измученный, павший духом. И, возненавидев полную фальши среду, где он так много выстрадал, Фредерик стал мечтать о зеленой траве, о тишине провинции, о дремотной жизни под сенью родного крова, среди бесхитростных сердец. Наконец в среду вечером он вышел из дому.
Народ толпился на бульваре, собираясь кучками. Время от времени проходил патруль и рассеивал их; но они тотчас же возникали снова. Говорили без всякого стеснения, а войска провожали насмешками и руганью, но и только.
— Как? Драться разве не будут? — спросил Фредерик одного из рабочих.
Блузник ему ответил:
— Не такие уж мы дураки, чтобы умирать ради буржуа! Пусть сами устраиваются!
А какой-то господин, покосившись на этого жителя предместья, проворчал:
— Сволочи социалисты! Хоть бы теперь удалось прикончить их!
Фредерик не понимал, откуда столько ненависти, столько тупости. Его отвращение к Парижу еще усилилось, и через день он первым утренним поездом уехал в Ножан.
Дома скоро исчезли, начались поля, простор. Сидя один в купе вагона и положив ноги на противоположный диванчик, он размышлял о событиях последних дней, о своем прошлом. Ему вспомнилась Луиза.
«Вот она любила меня! Напрасно я отверг свое счастье… Ну, да что! Забудем про это!»
Минут через пять он уже говорил себе: «А впрочем, как знать?.. Со временем — почему бы и нет?»
Его мечты, так же как и его взгляды, уносились в смутную даль.
«Она наивная, совсем крестьяночка, почти дикарка, но такая добрая!»
Чем ближе подъезжал он к Ножану, тем ближе становилась она ему. Когда показались сурденские луга, ему вспомнилось, как она в былые дни ломала камыш, бродя вдоль заводей. Приехали. Он вышел из вагона.
На мосту он остановился, облокотился на перила, чтобы посмотреть на остров и сад, где когда-то они гуляли в солнечный день; и, еще не успев прийти в себя после путешествия, ошеломленный свежестью воздуха, все еще не оправившись от недавних тревог, которые надломили его силы, он почувствовал какое-то возбуждение и подумал: «Может быть, ее нет дома? Не встречу ли я ее?»
У св. Лаврентия звонили в колокол, а на площади перед церковью собрались нищие и стояла коляска, единственная в тех краях (ее нанимали для свадеб); вдруг под порталом, окруженные толпой обывателей в белых галстуках, появились новобрачные.
Фредерик решил, что ему почудилось. Да нет! Это ведь она, Луиза, — в белой фате, покрывающей ее рыжие волосы и спускающейся до пят. И ведь это он, Делорье! — в синем фраке с серебряным шитьем, в мундире префекта. Как же так?
Фредерик скрылся за угол дома, чтобы пропустить свадебный кортеж.
Пристыженный, побежденный, разбитый, он вернулся на вокзал и уехал назад, в Париж.
Кучер, нанятый им, уверял, что от площади Шато-д'О до театра Жимназ всюду баррикады, и повез его через предместье Сен-Мартен. На углу улицы Прованс Фредерик отпустил экипаж и пешком направился к бульварам.
Было пять часов, моросил мелкий дождь. На тротуаре со стороны Оперы толпились буржуа. На противоположной стороне все подъезды были заперты. В окнах — никого. По бульвару, во всю его ширину, пригнувшись к шеям лошадей, карьером неслись драгуны с саблями наголо, а султаны на их касках и широкие белые плащи развевались по ветру, мелькая в лучах газовых фонарей, раскачивавшихся среди тумана. Толпа глядела, безмолвная, испуганная.
В промежутках между кавалерийскими наездами появлялись отряды полицейских, оттеснявшие толпу в соседние улицы.
Но на ступеньках кафе «Тортони» продолжал стоять неподвижный, как кариатида, высокий человек, которого уже издали было видно, — Дюссардье.
Один из полицейских, шедший впереди, в треуголке, надвинутой на глаза, пригрозил ему шпагой.
Тогда Дюссардье, сделав шаг вперед, закричал:
— Да здравствует республика!
Он упал навзничь, раскинув руки.
Рев ужаса пронесся по толпе. Полицейский оглянулся, обвел всех глазами, и ошеломленный Фредерик узнал Сенекаля.
Он отправился в путешествие.
Он изведал тоску на палубе парохода, утренний холод после ночлега в палатке, забывался, глядя на пейзажи и руины, узнал горечь мимолетной дружбы.
Он вернулся.
Он выезжал в свет и пережил еще не один роман. Но неотступное воспоминание о первой любви обесцвечивало новую любовь; да и острота страсти, вся прелесть чувства была утрачена. Гордые стремления ума тоже заглохли. Годы шли, и он мирился с этой праздностью мысли, косностью сердца.
В конце марта 1867 года, под вечер, когда он сидел в одиночестве у себя в кабинете, к нему вошла женщина.
— Госпожа Арну!
— Фредерик!
Она взяла его за руки, нежно подвела к окну и стала всматриваться в его лицо, повторяя:
— Так это он! Он!
В надвигающихся сумерках он видел только ее глаза под черной кружевной вуалью, закрывавшей лицо.
Она положила на камин маленький бумажник из темнокрасного бархата и села. Оба не в силах были говорить и молча улыбались друг другу.
Потом он забросал ее вопросами о ней самой и ее муже.
Они теперь живут в глуши Бретани, стараются меньше тратить и выплачивают долги. Арну почти непрестанно болеет, на вид совсем старик. Дочь — замужем, живет в Бордо; сын со своим полком в Мостаганеме. Она подняла голову и сказала:
— Но я опять вижу вас! Я счастлива!
Он не преминул сказать ей, что, узнав о их беде, сразу же бросился к ним.
— Я знала.
— Как вы это узнали?
Она видела, как он шел по двору, и, спряталась.
— Зачем?
Тогда, с дрожью в голосе и с долгими паузами между словами, она проговорила:
— Я боялась! Да, боялась вас… самой себя!
Его охватила сладострастная дрожь, когда он услышал это признание. Сердце его учащенно билось. Она продолжала:
— Простите, что я не пришла раньше.
И, указав на бархатный, гранатового цвета, бумажничек, расшитый золотом, прибавила:
