— Я нарочно для вас вышила его. В нем та сумма, за которую был заложен участок в Бельвиле.
Фредерик поблагодарил за подарок, пожурив ее, однако, за то, что она побеспокоилась ради этого.
— Нет! Я не из-за этого приехала! Мне хотелось навестить вас, потом я опять уеду… туда.
И она стала описывать ему место, где они живут.
Там низенький одноэтажный дом с садом, где растут огромные буксы, а каштановая аллея подымается на самую вершину холма, и оттуда видно море.
— Я ухожу посидеть там на скамейке, которую я назвала «скамейка Фредерика».
Потом она стала жадно рассматривать мебель, безделушки, картины, чтобы запечатлеть их в памяти. Занавесь наполовину скрывала портрет Капитанши. Но золотые и белые пятна, выделявшиеся в темноте, привлекли ее внимание.
— Мне кажется, я знаю эту женщину?
— Нет, не может быть, — сказал Фредерик. — Это старая итальянская картина.
Она призналась, что ей хочется пройтись с ним под руку по улицам.
Они вышли.
Огни магазинов время от времени освещали ее бледный профиль, потом ее снова окутывала тень; и, не замечая ни экипажей, ни толпы, ни шума, ничего не слыша, они шли, поглощенные только друг другом, как будто гуляли где-то за городом, по дороге, усеянной сухими листьями.
Они рассказывали друг другу о прежних днях, об обедах времен «Художественной промышленности», о чудачествах Арну, вспоминали его привычку оправлять воротничок, мазать усы косметическими средствами и говорили еще о других вещах, более интимных и более значительных. Как он был восхищен, когда в первый раз услышал ее пение! Как она была хороша в день своих именин в Сен-Клу! Он вспоминал садик в Отейле, вечера, проведенные в театре, встречу на бульваре, ее старых слуг, ее негритянку.
Она удивлялась его памяти. Однако сказала:
— Иногда ваши слова кажутся мне далеким эхом, звуками колокола, которые доносит ветер; и когда я в книгах читаю про любовь, мне чудится, что вы здесь.
— Все, что в романах порицают как преувеличение, — все это я пережил благодаря вам, — сказал Фредерик. — Я понимаю Вертера, которому не противны бутерброды Шарлотты.
— Бедный милый друг мой!
Она вздохнула и, после короткого молчания, промолвила:
— Все равно, мы ведь так любили друг друга!
— И все-таки друг другу не принадлежали!
— Может быть, так и лучше, — заметила она.
— Нет, нет! Как бы мы были счастливы!
— О, еще бы, такая любовь!
И какой силой должна была обладать эта любовь, если пережила столь долгую разлуку!
Фредерик спросил ее, как она догадалась о его любви.
— Это было как-то вечером, когда вы поцеловали мне руку между перчаткой и рукавом. Я подумала: «Да он любит меня… любит!» Но я боялась в этом убедиться. Ваша сдержанность была так чудесна, что я наслаждалась ею, как невольной и непрестанной данью уважения.
Он ни о чем не жалел. Он был вознагражден за все былые страдания.
Когда они вернулись, г-жа Арну сняла шляпу. Лампа, поставленная на консоль, осветила ее волосы, теперь седые. Его словно ударило в грудь.
Чтобы скрыть от нее свое разочарование, он опустился на пол у ее ног и, взяв ее за руки, стал говорить ей полные нежности слова:
— Все ваше существо, всякое ваше движение приобретали для меня сверхчеловеческий смысл. Когда вы проходили мимо, мое сердце, словно придорожная пыль, облаком поднималось вслед за вами. Вы были для меня как лунный луч в летнюю ночь, когда всюду благоухания, мягкие тени, белые блики, неизъяснимая прелесть, и все блаженства плоти и души заключались для меня в вашем имени, которое я повторял, стараясь поцеловать его, пока оно еще на моих губах. Выше этого я ничего не мог себе представить. Я любил госпожу Арну именно такою, как она была, — с ее двумя детьми, нежную, серьезную, ослепительно прекрасную и такую добрую! Этот образ затмевал все другие. Да и мог ли я даже думать о чем-нибудь другом? Ведь в глубине моей души всегда звучала музыка вашего голоса и сиял блеск ваших глаз!
Она с восторгом принимала эту дань поклонения — поклонения той женщине, которой она уже не была. Фредерик, опьяненный своими словами, начинал уже верить в то, что говорил. Г-жа Арну, сидя спиной к лампе, наклонилась к нему. Он чувствовал на лбу ласку ее дыхания, а сквозь платье смутное прикосновение ее тела. Они сжали друг другу руки; кончик башмачка чуть выступал из-под ее платья, и Фредерик, почти в изнеможении сказал:
— Вид вашей ноги волнует меня.
Внезапно застыдившись, она встала. Потом, не двигаясь с места, проговорила, как лунатик:
— В мои-то годы — он! Фредерик!.. Ни одну женщину не любили так, как меня. Нет, нет! К чему мне молодость? Не нужна она мне! Я презираю всех этих женщин, которые сюда приходят!
— О, никто сюда не приходит! — любезно возразил он.
Лицо ее просияло, и она захотела узнать, женится ли он.
Он поклялся, что нет.
— Это правда? А почему?
— Ради вас, — сказал Фредерик, обняв ее.
Она замерла, откинувшись назад, приоткрыв рот, подняв глаза. Но вдруг на ее лице проступило отчаяние, и она оттолкнула Фредерика, а вместо ответа, о котором он молил, сказала, опустил голову:
— Мне бы хотелось сделать вас счастливым.
Фредерик подумал — не пришла ли г-жа Арну с тем, чтобы отдаться ему, и в нем снова пробудилось вожделение, но более неистовое, более страстное, чем прежде. А между тем он чувствовал что-то невыразимое, какое-то отвращение, как бы боязнь стать кровосмесителем. Остановило его и другое — страх, что потом ему будет противно. К тому же это было бы так неловко! И вот, из осторожности и вместе с тем чтобы не осквернить свой идеал, он повернулся на каблуках и стал вертеть папиросу.
Она с восхищением смотрела на него.
— Какой вы чуткий! Вы один такой в мире! Один!
Пробило одиннадцать часов.
— Уже! — сказала она. — В четверть двенадцатого я ухожу.
Она снова села; но теперь она следила за стрелкой часов, а он курил, продолжая ходить взад и вперед. Оба уже не знали, что сказать. Перед расставаньем бывает минута, когда любимый человек уже не с нами.
Наконец, когда стрелка перешла за двадцать пять минут двенадцатого, она медленно взялась за ленты своей шляпки.
— Прощайте, друг мой, милый друг мой! Я больше никогда не увижу вас! Мне, как женщине, теперь уже ничего не остается. Душа моя никогда не расстанется с вами. Да благословит вас небо!
Она поцеловала его в лоб, точно мать.
Но тут же она стала чего-то искать глазами и попросила у него ножницы.
Она вынула гребень; седые волосы упали ей на плечи.
Она порывистым движением отрезала длинную прядь, под самый корень.
— Сохраните их! Прощайте!
Когда она ушла, Фредерик открыл окно. Г-жа Арну, стоя на тротуаре, знаком подозвала фиакр, проезжавший мимо. Она села. Экипаж скрылся из виду.
И это было все.
В начале зимы Фредерик и Делорье беседовали у камина, еще раз примиренные, еще раз подчинившиеся тому роковому свойству своей натуры, которое заставляло их тяготеть друг к другу и друг
