говорили, тебя бы кондратий хватил. А правительство Германии объявило бы нас обоих персонами нон грата. Но друг друга мы стали понимать гораздо лучше, а это главное.
В общем, мы наконец въехали в вожделенный Хельин. Ну что тебе сказать, такая же жопа мира, как Эльче-де-ла-Сьерра, но вряд ли настолько фотогеничная. Во всяком случае, та улица, по которой мы проезжали, была совершенно ужасная. Но мой Антонио был счастлив и глазел по сторонам, распахнув рот, как ребенок на рождественской ярмарке, хорошо хоть других машин на дороге почти не было, а то без аварии не обошлось бы. Я подумала — неужели он тут впервые? Вроде бы по соседству живет. Или не живет? Может, он в Эльче был случайно, проездом? Тогда понятно, почему он там заблудился.
Пока я размышляла, Антонио совершил роковую ошибку. Там на выезде из Хельина была развилка — можно ехать прямо, а можно развернуться и назад. И конечно, он за каким-то чертом развернулся. Я заметила в самый последний момент, когда уже поздно было. Ору: Антонио, мы теперь едем назад! Но он уже и сам понял. Страшно растерялся. Я ему говорю — ладно, ничего, сейчас еще раз развернемся, не переживай. И тут уж мне пришлось смотреть в оба. Но ничего, нашли нужный поворот, снова въехали в Хельин и торжественно его пересекли. И прикинь, на выезде дед снова попытался свернуть, но тут уж я была начеку и не дала. Смотри, ору, Альбасете — прямо! Прямо Альбасете, пятьдесят километров, написано же, ферштейн зи, амиго? Ну и поехали прямо, слава тебе господи, я пот со лба утерла и снова закурила. Но не расслабилась. Мало ли какие там впереди еще повороты.
Но на самом деле дальше все было просто. Когда из темноты возникал дорожный указатель, я тыкала в него пальцем и орала: Альбасете — прямо, тридцать километров, так держать! И мы ехали прямо, а потом снова прямо, и никаких поворотов, хотя Антонио так и тянуло развернуться на всякой развилке, я чуть не рехнулась с ним, но своего добилась.
Въезд в Альбасете мы, правда, проскочили, причем по моей вине. Я уже так привыкла кричать: «прямо», что и тут не дала Антонио свернуть. Как мы потом хохотали, когда до нас дошло! А в Альбасете свернули на следующей развилке, делов-то.
На окраине мы оба скисли — Антонио явно был в Альбасете впервые, а я, сам понимаешь, второй день — ну и толку-то? Правда, у меня с собой была карта. Мы припарковались на первой попавшейся стоянке и долго над ней медитировали, а потом Антонио плюнул на это дело, вышел из машины, остановил какого-то таксиста, и тот ему все на пальцах объяснил. Через три минуты мы уже были возле моей гостиницы, Антонио вышел, чтобы меня проводить, расцеловал в обе щеки, потопал было назад, но вдруг вернулся и сказал что-то на своем диком испанско-немецком — типа, ты должна знать. Вообще-то, тогда я ни хрена не поняла, это я теперь думаю, он имел в виду что-то в таком роде.
Короче, Антонио пошел за мной в гостиницу. Меня это немного напрягло, потому что планов продолжать знакомство у меня, сам понимаешь, не было. Но он остановился возле портье, помахал мне рукой, выразительно так — дескать, уже попрощались, давай, вали по своим делам, я тебя не задерживаю. У меня, честно говоря, камень с души свалился. Пошла к себе, умылась, переоделась, а когда вышла, Антонио уже не было, зато портье меня поманил и на языке, который в тех краях считается английским, сказал: «Этот господин, с которым вы пришли, оставил записку. Он диктовал, а я записывал по-английски. Возьмите». Я взяла, поблагодарила его и пошла в бар, потому что ни о чем, кроме кофе, сангрии и еды, уже думать не могла. А потом весь остаток вечера разбирала эти каракули. Вроде разобрала… Подожди, сейчас.
Машка бежит в коридор, роется в сумке, наконец возвращается, потрясая мятой бумажкой. Протягивает ее мне:
— Смотри.
Я-то, конечно, смотрю, а что толку? Разобрать невозможно. И если этот язык — английский, значит, я не знаю английского. И вряд ли когда-нибудь его осилю.
— На самом деле все не так страшно, — смеется Машка. — Трудно только первые полчаса. Потом начинаешь въезжать. По крайней мере, я въехала. Знаешь, что здесь написано? Примерно так: «Я родился в городе Эльче-де-ла-Сьерра и прожил там шестьдесят семь лет. Когда я был ребенком, старая цыганка сказала, что я никогда не смогу уехать из Эльчи, как бы ни старался. Она сказала, что мой единственный шанс — женщина с белыми волосами, которая даст мне денег и попросит увезти ее в другой город. Я много раз старался уйти пешком или уехать на машине, но все дороги приводили меня обратно в Эльчу. А автобусы ломались, останавливались и стояли, пока я не выйду. Все водители автобусов уже давно знают меня в лицо и отказываются брать с собой. Но вот теперь я уехал! Ты — женщина с белыми волосами, Мария. Ты ничего не знала, но ты помогла мне. Мне очень жаль, что ты не пришла сорок лет назад. Но я тебя благодарю. У меня еще есть время посмотреть на этот большой мир. Завтра я поеду в Аликанте и увижу море, а потом — все остальное, сколько успею. Я счастлив».
— Честно? Так и написано?
— Примерно так. Я только времена и падежи расставила по своему вкусу — портье, бедняга, дальше Present Indefinit в своих лингвистических штудиях явно не продвинулся. Но, в общем, и так все понятно. Особенно финальное «I am happy». А это главное… Я, знаешь, все время вспоминаю чемодан Антонио. Получается, он все эти годы держал его наготове. Лет сорок или даже больше, прикинь. И ведь не сдался, не стал его разбирать. Ждал и верил. Какой человечище!
Машка берет сигарету. Я тоже. Мы курим и молчим.
— Так вот, — вдруг говорит она. — Ты меня спросил, зачем я перекрасилась в блондинку. А получается, если бы я не перекрасилась, Антонио так и сидел бы в Эльче-де-ла-Сьерра. До сих пор. Да?
Я не знаю, что на это ответить, потому что красивая, конечно, история, но по сути — полная ерунда. Тем временем голова моя сама собой опускается и тут же возвращается в прежнее положение. Утвердительно кивает, не дожидаясь команды начальства. Она у меня молодец.
?. Al Haud. Валбжих
— Так не бывает, — говорит мой бедный друг, и в голосе его звучит недовольство с явственным оттенком уважения к чуду, свидетелями которого мы невольно стали. — Так не бывает, — упрямо повторяет он. — Старый город, солнечный летний день, центральная площадь сплошь уставлена плетеными стульями и затянута полосатыми тентами, работают все городские кафе, но ни в одном нет кофе. Пиво, всюду пиво, пенное, густое и липкое, властная, неукротимая стихия, которой покорилось все сущее. И в центре этого кошмара — я. Стою без единого кофейного зерна в кармане, как последний дурак. Именно так я всегда представлял себе ад.
— Пиво его, видите ли, не устраивает, — ухмыляюсь я. — Заливай после этого, что ты немец. В жизни не поверю. А бумаги твой прадед цинично подделал, теперь это ясно.
— Любовь к пиву не генетическая, а культурная особенность некоторых народов Европы, — вздыхает он. — Что древние германцы научились гнать из подножного корма, то и стало любимым напитком, а для их потомков — традиционным, то есть привычным, знакомым с детства. А для всех остальных — просто дурацким стереотипом, одним из великого множества мутных пятен на стеклянном колпаке, отделяющем нас от реального мира, где все вещи таковы, какие есть, а не как о них привыкли говорить; в общем, завязывай оперировать штампами, даже шутки ради не стоит, плюнь каку. За это я куплю тебе мороженое.
— Совсем озверел, — я смотрю на него с искренним восхищением. — Теперь ты всегда будешь такой умный и беспощадный?
— Еще примерно полчаса. Зато потом, если мы не найдем, где тут варят кофе, я чудесным образом превращусь в покладистый комок унылой биомассы. Потому что главная культурная особенность моего организма — это пониженное давление. Без кофе я быстро утрачиваю смысл.
— А могли бы сейчас пить кофе в Кракове, — ехидно напоминаю я.
— Нет, — серьезно говорит он, взглянув на часы, — еще не могли бы. Через десять минут, не раньше, если бы поезд прибыл по расписанию, а таких чудес на польских железных дорогах, по-моему, не
