земляки или Шмель?
Шмель наконец показался на тропе. Лет пять тому назад я его однажды увидел в Забаре, — он не был таким длиннобородым и сутулым.
Старец сел на почерневшую от ветров и дождей лавочку, что была недалеко от дуба, оглядел всех и тихо сказал:
— Ну?
Приходько стоял ближе всех к Шмелю. С понурой головой, как провинившийся школьник. Отчего бы это?
— Ну, — повторил Шмель, так как все молчали.
Что он хочет услышать? Никто ведь не знает, зачем собрал нас. Смутно бродила мысль — ждет нашего покаяния, ибо дела в колхозе плохи.
— Я понимаю, Шмель, — сказал наконец Приходько, — тебе нажаловались.
Шмель стукнул посохом по земле.
— Я не судья вам и не начальство. Жалоб не выслушиваю. И не затем звал.
Но, странное дело, Приходько продолжал:
— Ябедники донесли тебе, что трактор ночует у моих окон.
— Барином стал, — прошипел Шмель.
— Барином? В одном пиджаке и работаю, и в гости хожу. Нет, Шмель. Нельзя нынче трактор в гараже оставлять. Подпоят сторожа, подменят старую деталь на новую и не найдешь, кто ворует. У Славки Коржика слыхал, поди, сиденье из кабины сперли. Кто? Не свои же. Кинулись мы в Семеновку, а как найдешь? Сменили, конечно, обшивку, докажи теперь — чье сиденье.
— И свои хороши, — кто-то за моей спиной бросил фразу.
— И свои хороши, — согласился Приходько. — По-волчьи у нас пошло.
— Не новость это, Приходько, — сказал Шмель. Потом долго молчал.
История Славки Коржика (Вячеслав Коржиков он на самом деле) вообще-то дикая, — в Климове он в подследственном изоляторе сидит. А трактор его постепенно раскурочивают, хоть Тарас Григорьевич и приказал особо охранять. Все в Забаре ждут суда, лет пять мужику припаяют, не меньше. На жизнь председателя покушался, — гонял на тракторе по пахоте, а потом легковушку начальственную протаранил. И все, конечно, из-за денег, зарплату по году не платят. Славке лошадь даже не дали, чтоб на ярмарку два мешка картошки на продажу отвезти.
В Забаре, когда случилось это со Славкой, — гром грянул. Народ раскололся — кто поддерживал Славку, кто осуждал. А если по правде — без свидетелей все поддерживали.
И Шмель разгневан был. По этому случаю сам пришел в село и сказал людям, что если так пойдет, — мудрецы всего мира вас не выручат и даже Бог вам не поможет.
Что такое власть, ежели она бесконтрольная? — спрашивал Шмель. Напасть это на людей, а не их благо, ибо такая власть только о себе думает. А на суд много ли надежды? Нет. Суд закон ценит, а не человека. Закон за порядком в государстве следит, а не за душами людей, их надеждами.
Но Шмель, конечно, не призывал к самоуправству. Настоящая власть над человеком, говорил он, у земли, а людское начальство лишь помощник этой власти. И суд без народной совести — не суд, а расправа. Земля трудолюбие ценит и не дает людям ум пропивать, а совесть, прошлое и семью бережет.
Мысли Шмеля изложил мне Тарас Григорьевич. На свежую голову бригадир и сам мог поговорить о жизни. Его любимая фраза — «Кривая не в ту степь нас тащит». Намек я хорошо понимал. Он считал, что Славка и председатель оба преступники, и это самое опасное, потому что судить в таком случае надо всех — по совести и по закону.
Между прочим, вспоминая Славкину историю и разговор тогдашний с Приходько, я не мог понять — почему же сейчас все отмалчиваются? Оттого ли, что ничего в Забаре не изменилось, каялись перед Шмелем уж много раз, а воз, что говорится, и ныне там, — или ждут от старца новых советов?
Долгую паузу нарушил наконец сам Шмель.
— Значит, в раздорах по-прежнему живете? Говори вам, не говори…
Приходько оборвал мудреца, чего никто, я знаю, себе никогда не позволял:
— Шмель, у кого земля, у того и власть. Сам говорил. Земля не наша.
— Ну и что? Ежели тебя кормит не мать, а чужая женщина, отречешься от нее? Вы отреклись. И потому у меня уже нету ни волшебства, ни сил вам помогать. Нету, мужики. Не во мне было волшебство, а в земле вашей, и вы этого не поняли.
Сказав так, Шмель поднялся со своей черной лавочки.
— Вот об этом и хотел вам сказать.
Тут все наконец поняли — прощается. Для этого и позвал.
Мужиков, как током ударило.
— Шмель, погоди!.. Погоди, Шмель! Без тебя как же нам? И так худо. А без тебя и вовсе петля. Шмель!..
Но мудрец уже тихо шагал по тропе и все видели — плечи у него то поднимались, то опускались. Не плачет ли?
Когда Шмель скрылся за кустами, на поляне появилась Степанида — с ведром воды и кружкой.
Молча поставила на лавочку ведро, протянула Приходько кружку.
Все, конечно, хотели пить, день был жаркий. И душу надо было остудить.
Мудрая монашка Степанида.
Мы вернулись из леса, и я сказал Приходьке:
— Тарас Григорьевич, давай сходим завтра к Шмелю. Может, передумает, а?
— Завтра суд в районе над Славкой. Я свидетелем вызван.
— Что же мне одному идти?
— Не советую. Шмель своих решений не меняет.
Но я не понимал: ужели покинет старец свою лесную обитель? И все-таки решил — схожу один. Завтра же!
В эту ночь над Забарой играла сухая сильная гроза, спать не давала.
— Это же надо, — молясь, шептала моя хозяйка.
Утром я поторопился в лес.
Чем ближе подходил к Голубому дубу, тем тревожнее становилось на душе. В самом деле, легко ли было Шмелю попрощаться с людьми, которых он так хорошо знал и любил, кому, как мог, всегда помогал. Не уведет ли его Степанида в другие края? Этого даже Приходько, я думаю, не мог предположить.
Еще не дойдя до поляны, я почувствовал запах гари. Кольнуло: пожар!
И побежал.
Я малость ошибся — пожар был вчера, а сегодня — пепелище и тишина.
Недалеко от сгоревшей изгороди стояло черное ведро и ничего более. Даже печь была разрушена. Я противился мысли, что Шмель сам сжег избушку. Вспомнил — ночную грозу. Вот и ответ: молния и дуб расщепила, и в домик попала.
Как неожиданно и странно закончилась история лесного отшельника. Я живо себе представил идущих сейчас по проселку Шмеля и Степаниду. Калики перехожие. Куда их приведет дорога? И сколько дней жизни осталось Шмелю? У старости близок час последней версты. Похоронит старика Степанида на каком-либо пригорке под безымянным, лозой связанным крестом и пойдет дальше одна. Даст ли ей приют монастырь?..
Я долго не уходил с поляны. Понимал, что прощался с прошлым. Что оно такое, это прошлое? Во многое из того, что было, — поверить трудно, но и не поверить нельзя. Так и на этот раз будет. Не осуждай нас, Господи, за сомнения наши и нетвердую память. Мы лишь люди, дети твои.
ПОД ТВОИМ НЕБОМ
