обстоятельно они ужинали (с вином, разумеется), — так что пришлось заночевать.
Утром, когда он появился на станции, газетный киоск был уже открыт и Андрей купил «Правду»…
Газета лежала у него на коленях. Пораженный случившимся до того, что его охватило беспамятство, он не понимал откуда он едет, куда и зачем. Смотрел в окно быстро несущегося вагона, за которым мелькали домики с разноцветными палисадниками, деревья, фигуры одиноких людей. «Как же это?» — спрашивал он себя, хотя понимал, что задает себе глупый вопрос. Любой человек — идет, идет, вдруг упал, инсульт, инфаркт, что угодно и конец. Но тут же возражал себе: с любым человеком в любую минуту может случиться что угодно, это вполне допустимо. Но с любым человеком, а не со Сталиным.
Слез мало, — замечает он. А все — слова, слова, слова. И это пугало. Даже искренние слова кому-то нужны, не мертвому же. Казалось в смерть Сталина народ не имел права поверить. Почему, однако? Ведь было сообщение, что Сталин тяжело болен. В том-то и дело: болеть Сталин мог, умереть не может, ибо Сталин — это не просто человек и не только вождь. Сталин — это Понятие, это Способ жизни, утвердивший себя после Отечественной войны, казалось, навсегда.
Андрей, взяв в руки газету, ещё раз взглянул на портрет человека в маршальском кителе, со звездочкой на груди. Волевое, даже красивое лицо с морщинками у глаз, с густыми надежно откинутыми назад волосами. Не позирует, стоит спокойно, пальцы правой руки за бортом кителя. «Но почему „Понятие“? — думал Андрей. — Вполне реальный конкретный человек». Два ответа, что умер вполне реальный, конкретный человек и умерло Понятие — не укладывались в одном слове — Сталин. А может, существовало два Сталина и вот один из них умер — Сталин-человек, а Сталин-Понятие, Явление, История остался? Этот ответ показался убедительным. Но надолго ли этот второй, не ушедший из жизни Сталин, теперь сохранится? Да и сможет ли он вообще существовать в одиночестве, без первого — себя?
И тут поймал себя на том, что ему обидно за Петра. Да, конечно, понятно, вождь и работяга-ученый, мало кому известный. Но разве не выравнивает смерть умерших?
В электричке было мало пассажиров. Андрей обратил внимание на двух впереди сидящих женщин. Одна была в светлом платке, по-деревенски повязанном узелком на шее, другая в черной шляпке с пером. И хотя Андрей видел лишь затылки женщин, а не лица, он слышал тем не менее их разговор. Говорила больше та, что была в светлом платке.
— Этакая сила в смерти… Господи. Такого человек смела… Осиротели мы, Петровна, осиротели… Подумать страшно — как дальше-то жить? Не запутаемся ли без него-то в государстве?
Та, которая была в шляпке, Петровна, молча кивала головой и, казалось, плакала.
Андрей попытался представить себе лица женщин. Говорившая, что «мы осиротели» — казалась ему круглолицей курносой крестьянкой, а плачущая Петровна в шляпке — старая интеллигентка-учительница с седыми волосиками над верхней губой. На первой же остановке обе женщины поднялись и вышли из вагона. Андрей успел заметить их лица: женщина в платке оказалась морщинистой, тонкогубой и длинноносой, а та, что в шляпке — была абсолютно седая с крохотным добрым лицом и заметно трясущимися руками.
Он подумал: старухи немало на своем веку пережили горя и потерь, а так царапнула их эта смерть.
Прошли минуты.
В его сознании из женского разговора зафиксировалось ещё одно слово осиротели. Да, он явственно ощущает свое сиротство и одиночество, наверно, ещё и потому, что совсем недавно потерял Петра.
«На самом деле, черт возьми, один, как в поле кол… Не назовешь ведь тетку близким человеком. А кому же еще, кроме тетки, ты свой, родной человек? Чью душу согревает мысль, что ты, Андрей Баныкин, существуешь в мире?» Ответа не было, потому что не было таких людей.
И вдруг сердце его кольнуло. Он даже привстал от внезапно озарившей его мысли. Есть! Есть изумительное существо на свете, которому он дорог. Есть! Это — Павла.
Андрей так разволновался, вспомнив Павлу, что поднялся с места и потянулся за своей новой коричневой шляпой, что лежала на полке. Хотелось тотчас покинуть электричку, чтоб не сидеть на месте, не бездействовать. Но глянув в окно, понял, что ещё не Москва. Они ехали опять мимо какого-то дачного поселка. Он сел на место…
Павла! Только сейчас он ощутил как много они друг о друге знают, какие они в сущности давние друзья. Все то радостное, яркое, свежее, что увидел и пережил Андрей за короткие дни на Куйбышевской ГЭС, знает Павла, из знакомых — одна Павла! А он? Разве не один он пока посвящен в её заводские дела, такие сложные для неё и важные? Это одна их общая тайна. Не надо говорить уже о том, что Петро любил и её, Павлу, и Андрея! «И как это мы, зная друг друга, существуем друг без друга?» Как это он, Андрей, прошел мимо её большой любви? Вечное притворство, игра в жизнь, вместо самой жизни. «Да, да! Она, только она — моя жизнь! — восклицал про себя Андрей. Все теперь так ясно!.. Почему это вполне очевидное открытие я не сделал для себя раньше?! Болван, самовлюбленное ничтожество!»
Он больше не мог сидеть на месте. Не терпелось сойти с электрички. Зачем, что последует дальше, он пока в деталях не знал. Знал лишь, что следует срочно что-то предпринимать, что надо действовать, чтобы не потерять Павлу. Как именно, он должен поступить, что конкретно сделать — он сообразит потом, а сейчас главное было выскочить из этого движущегося бездействия.
Раздражали дома, постройки, мелькающие за окном, раздражала рукоятка автостопа на розовой стенке между окнами и совсем уже бесили непрерывно хлопающие двери, ведущие в тамбур, пассажиры на передних сиденьях, переговаривающиеся между собой, как те две недавно покинувшие вагон старухи. «Все о Сталине, о Сталине», — думал Андрей. И вдруг, сам того не ожидая, он вспылил: «А мне-то что? Что мне- то?.. Я жить хочу! Жить!»
Словно в ответ на это горячее восклицание, электричка сбавила ход. Приближалась Москва.
Позабыв на полке шляпу, Андрей чуть ли не бегом кинулся в тамбур.
На второй и третий день смерти Сталина Андрей несколько раз звонил на квартиру Макара Зацепина. С единственной целью — узнать почтовый адрес Павлы. Ситуация ему самому казалась странной: отлично знает, где Павла работает, живет, стоит перед глазами белое общежитие на окраине города, а послать письмо не может — записал в Ставрополе адрес на клочке бумаги и потерял этот клочок или, возможно, даже выбросил. Он воспринимал теперь это как зловещее предзнаменование. «Выбросил… выбросил», — не покидала его мысль.
На звонки из квартиры Макара никто не отвечал. Тогда Андрей позвонил Люде, но и её телефон молчал. Он понял — Зацепин на даче. А где же Люда? Неужели с детьми уехала к матери в Среднюю Азию, даже не предупредив об этом друзей?
Андрей нервничал. Дачного телефона Макара он не знал. Так не раз в его жизни бывало: не запишет чей-либо телефон, на всякий случай, а вскоре как раз этот «всякий случай» ему и потребуется. Надо сказать, предчувствие его обычно не обманывало, внутренний голос подсказывал — запиши, запиши этот адрес, телефон, но он почему-то часто поступал вопреки собственному предчувствию, то есть так, как ему не следовало поступать. Его мать, помнится, нередко с ехидцей говорила об отце — «сам себе враг». Вот и Андрей — сам себе враг.
В конце концов, в растерянности не зная, что предпринять, Андрей пошел к Куропатову с заявлением, в котором просил послать его снова в командировку на строительство Куйбышевской гидроэлектростанции, чтоб собрать, как он написал, дополнительный материал, необходимый для очерка.
Бледнолицый Куропатов (он поспешил выйти на работу, встревоженный внезапными событиями), прочитав заявление, снял со своего тонкого носа очки и удивленно пожал плечами:
— Куда ты торопишься, Баныкин? Давай прежде похороним товарища Сталина. Разве ты не видишь?
Андрей не понял — чего он не видит. Толпы людей, идущих к Колонному залу прощаться с великим вождем? Но попрощается ли он с покойным, не попрощается — разве от этого что-либо изменится?
Впрочем, он, должно быть, чего-то действительно недопонимает. Эти три дня живет как в тумане. Его охватил страх за Павлу. Не может освободиться от мысли, что теряет её навсегда. Вряд ли она простила ему дурацкое поведение прошлым летом на берегу Серебрянки. Но он пытался себя успокоить. Страх, родившийся в его душе, идет от всеобщего страха всех за все. Этот страх в эти дни висит на страной, он
