припал губами к пальцам его ноги.
— Мой божественный повелитель, твоя
Восторженность писца заинтриговала Рамсеса.
— Я слушаю.
Пентаур развернул папирус.
— «…Достиг его величество города Кадеш, и вот прибыл жалкий поверженный враг хеттский и с ним все страны чужеземные вплоть до моря: вся страна хеттов целиком, Нахарина также, Арцава, дарданцы, кешкеш, Маса, Пидаса, Ируен, Каркиш, Лука, Кизуатна, Кархемиш, Угарит, Кеда, вся страна Нукатче, Мушанеч, Кадеш. Не осталось ни одной страны, которую не привел бы он с собою из дальних краев, и каждую из них с правителями ее, и каждого из них с войском его и множеством колесниц. Бесчисленные, как саранча, покрыли они горы и долины. Хеттский враг не оставил серебра в стране своей, он забрал все ее достояние и роздал всем этим странам в дар, дабы сражались они вместе с ним. И вот жалкий враг хеттский и множество стран с ним стояли, укрывшись, к северо-западу от города Кадеш, готовые к битве, и его величество был один со своим окружением, войско Амона следовало за ним, войско Ра переправлялось через излучину Оронта, к югу от города Шабтуна, а на расстоянии одного итру [38] от его величества — да будет он жив, невредим и здрав! — продвигалось к югу от города Иронамы войско Птаха, а войско Сутеха шло по дороге. Но жалкий правитель хеттов стоял посреди войск своих и не начинал боя, страшась его величества. А собрал он людей и коней во множестве, подобно пескам, и было там по три человека на колесницу, и снабдили их всяким боевым оружием, и укрылись они за Кадешем. И вот выступили они с южной стороны Кадеша и устремились на войско Ра, которое шло, ничего не ведая, и не было готово к сражению. Тогда войско и колесничие его величества пришли в смятение, а его величество стоял к северу от Кадеша, на западном берегу Оронта. И пришли сказать его величеству о случившемся…»
— Прекрасно! Все именно так и было. Продолжай, — сказал Рамсес, потягивая виноградный сок.
И Пентаур продолжил, причем волнение в его голосе нарастало:
— «…И появился он в сиянии, как отец Монту, с боевым оружием и облаченный в панцирь, подобный Ваалу в час величия его, и с ним главный конь его величества по кличке «Победа в Фивах» из конюшен Усермаатры Сетепенры, — да будет он жив, невредим и здрав, любимый Амоном! И пустил тогда его величество коня вскачь и врезался в гущу врагов поверженных хеттских, и был он один и никого не было с ним; и стал он осматриваться и увидел, что окружен и отрезан от дороги двумя тысячами пятьюстами колесницами со всеми лучшими воинами жалких поверженных хеттов и с воинами многих стран, которые воевали вместе с ними, — Арцавы, Масы, Пидасы, — и было их трое на колесницу, и действовали они все как один. И не было военачальника со мной, не было со мной ни колесничего, ни воина, ни щитоносца. Мое войско и мои колесничие бежали, и не остался со мной ни один, чтобы сражаться…»
Голос Пентаура ослабел. Он задыхался.
— Очень хорошо, — сказал Рамсес. — Мне нравится, что рассказ вдруг стал вестись от моего имени.
Пентаур с трудом переводил дыхание. От волнения ли, вызванного похвалами фараона, или тому виной был
— Возвращайся к себе, отдохни и продолжай писать, — сказал ему Рамсес.
Улыбка Пентаура пугала — два ряда оскаленных белых зубов на изможденном лице, глаза бешеного животного… Его царственному собеседнику стало не по себе. Похоже, воплощенный бог своими похвалами внушил писцу вдохновение, граничащее с помешательством. Пентаур еще раз поцеловал божественный большой палец ноги и удалился.
Придворный, глядя ему вслед, в недоумении покачал головой.
Он бы удивился еще больше, если бы проводил его к выходу из дворца: писец что-то бормотал себе под нос, размахивал руками и, задирая голову, устремлял восторженный взор к небу.
Глава 27
Бред писца Пентаура
Пентаур побрился, но вид у него все равно был странный: горящие глаза на бледном лице, кроваво- красные губы… Возможно, он искусал их в кровь. Отныне Рамсес включил его в круг своих приближенных. Как некогда большой рыжий кот, встреченный в подвале дворца, как Иминедж и Именемипет, как гепарды, писец был одним из немногочисленных живых существ, одаривших фараона искренней привязанностью, не основывающейся на расчете. Такая привязанность являла собой приятный контраст елейной любезности придворных карьеристов, в море которой фараон тонул ежедневно.
— «И воззвал тогда его величество: “Что же случилось, отец мой Амон? Совершил ли я что без ведома твоего? Разве преступал я предначертания твои?”»
Рамсес вслушался: Пентаур заговорил от его имени. С этого места повествование велось от первого лица. Это было по меньшей мере удивительно. Как возможно, чтобы один человек так глубоко понял переживания другого?
— «Что сердцу твоему, о Амон, азиаты эти ничтожные, не ведающие бога? Разве не воздвиг я для владыки множество великих памятников? Разве не заполнил я дворы храмов твоих плененными в странах чужих? Разве не возвел я храмы тебе нерушимые в веках и не завещал ли тебе всякое добро свое? Я принес тебе в дар все страны, дабы обеспечить твои алтари приношениями. Я даровал тебе несметное количество скота и всякие растения благоухающие. Не покладая рук трудился я для украшения святилища твоего. Я возвел для тебя великие пилоны и воздвиг высокие мачты для флагов. Я доставил тебе обелиски с Элефантины и сам сопровождал их до храма твоего. Я снаряжал суда за Великую Зелень, дабы доставить тебе изделия чужеземных стран. Будь милостив к полагающемуся на тебя и пекущемуся о тебе по влечению сердца!»
Улыбка слетела с лица Рамсеса. Он посерьезнел. Именно так! Он, единственный наследник, приложил столько усилий для восстановления в царстве божественного порядка…
— «Я взываю к тебе, отец мой Амон, окруженный бесчисленными врагами, о которых не ведал, когда все чужеземные страны ополчились против меня и я остался один, и нету со мной никого, и покинуло меня войско мое, и отвернулись от меня мои колесничие. Я кричал им, но не слышал из них ни один, когда я взывал…»
В глазах Рамсеса блеснули слезы. Это тоже была правда: никогда до того момента он не ощущал так пронзительно свое одиночество. Еще мгновение — и его, воплощенного бога, истоптали бы копыта впряженных в колесницу хеттских коней…
— «И постиг я, что благотворнее мне Амон полчищ воинов, сотни тысяч колесничих, десяти тысяч братьев и детей. Единолично совершает Амон больше, чем множества. Я пришел сюда по велению уст твоих, Амон, я не преступал предначертаний твоих. Вот я обращаюсь к тебе с мольбою у пределов чужих земель, а голос мой доносится до города Ермонта. И пришел Амон, когда я воззвал к нему, и простер он ко мне десницу свою, и я возликовал, и был он как бы за мною и предо мною одновременно; и окликнул он меня: “Я с тобою. Я отец твой. Десница моя над тобою. Я благотворнее ста тысяч воинов. Я — владыка победы, любящий доблесть!”»
Пентаур замолчал неожиданно, словно голос его сломался. Он увидел влажные глаза монарха, но ни один мускул не дрогнул на его лице, все еще отрешенном.
— Это все, что я написал за сегодняшнюю ночь.
— Пиши еще.
Царь и писец посмотрели в глаза друг другу.
— Как тебе удалось понять, что я чувствовал?
— Не знаю, твое величество. Быть может, твоя
Рамсесу это предположение неуместным не показалось.
