Тут музыка смолкла, в танцах наступил перерыв, и все устремились к дверям. Варвара Александровна оглянулась на Лермонтова, глаза ее вспыхнули, как небеса, чуть приметно поклонилась, и он в толчее потерял ее из виду. Когда толпа отхлынула, в полуопустевшей танцевальной зале ее не было.
Он пустился ее искать, нигде ее берет не мелькнул; с возобновлением танцев он поднялся на антресоли, и на него нахлынули воспоминания юности. Нигде ее не было, как вдруг к нему подошла барышня со знакомым лицом и с таким выражением, что они не могли не знать друг друга, но он лишь уловил в ней сходство с Варенькой Лопухиной, какой она была в юности, и это-то заняло его внимание.
Это была Екатерина Григорьевна Быховец, одна из его кузин, хотя, если точнее сказать, она считала его своим правнучатым братом, что означало бог знает, но родство с очаровательным созданием всегда приятно.
– Кузина?
– Идемте вниз. Я познакомлю вас с теткой.
– Разве я с нею не знаком? – Лермонтов сделал гримасу.
– Это другая тетка. Я с нею собираюсь в Пятигорск.
– Это не Варвара Александровна Бах…? – Лермонтов осекся, к этой фамилии он не мог привыкнуть.
– Бахметева? Нет, не она.
– Очень жаль!
– А что?
– Вы чуть не сделали меня счастливейшим из смертных.
– О чем вы говорите? – рассмеялась очень живая по характеру и прямо очаровательная девушка.
– Если мы с вами встретимся в Пятигорске, так уж быть, я расскажу вам о том, о чем никогда и никому в своей жизни не обмолвился ни словом.
– Обещаете?
– Да. Мне легко обещать, потому что мы вряд ли встретимся.
– Почему?
– Во-первых, вы можете не приехать. Во-вторых, летняя экспедиция уже началась. Ежели в прошлом году все обошлось счастливо для меня, а были жаркие дела, вспомнить страшно до сих пор, то нынче меня непременно убьют.
Екатерина Григорьевна невольно схватилась за его руку, и тут он закружил ее в танце, и оба рассмеялись превесело.
– Куда вы смотрите, Мишель?
– Туда, где вы меня нашли.
– Вы кого-то ждали?
– Да. Она была здесь.
– Она привезла племянницу на бал, препоручила ее родственнице и уехала.
– Она здорова?
– Слава Богу, здорова и похорошела удивительно, не правда ли?
– О, если бы я не любил ее всю мою жизнь, я бы влюбился теперь в нее без памяти, – Лермонтов так загрустил, что уже не мог танцевать, и остановился. – Простите, кузина. Рад был встрече и еще больше обрадуюсь, если увижусь с вами.
– Если все так, как вы сказали, Мишель, она, возможно, сочла за благо уйти?
– Какая мысль! Вы на нее похожи и мысли у вас сходные, может быть. Прощайте! Мне пора. Завтра я уезжаю.
– До встречи, Мишель!
Красов видел, как Лермонтов уходил с бала в своем армейском мундире и с кавказским кивером; у него сжалось сердце.
Прошло почти два месяца, прежде чем пришли письма – сразу три – от бабушки; амнистия его не коснулась, вопреки надеждам Елизаветы Алексеевны, чего, впрочем, следовало ожидать после распоряжения выехать из Петербурга в 48 часов.
«Милая бабушка.
Пишу к вам из Пятигорска, куды я опять заехал и где пробуду несколько времени для отдыху…
То, что вы мне пишете о словах графа Клейнмихеля, я полагаю, еще не значит, что мне откажут отставку, если я подам; он только просто не советует, а чего мне здесь еще ждать?
Вы бы хорошенько спросили только, выпустят ли, если я подам.
Прощайте, милая бабушка, будьте здоровы и покойны; целую ваши ручки, прошу вашего благословления и остаюсь покорный внук.
М. Лермонтов».
Это последнее письмо поэта к бабушке, последнее письмо внука, дошедшее до Елизаветы Алексеевны.
4
В это время Лермонтов писал еще одно письмо, в стихах. Приехала в Пятигорск с больной теткой Екатерина Григорьевна Быховец. Лермонтов обрадовался ей как родному лицу. Она с таинственной важностью сказала, что привезла поклон от особы, промелькнувшей на балу в зале Благородного собрания в Москве.
– Поклон? Только поклон?
– Я случайно встретила ее в одном доме, среди гостей. Не будучи знакома с нею, однако я решилась сказать ей, что еду с теткой в Пятигорск и, возможно, увижусь с вами. Она взглянула на меня с заинтересованным вниманием, желая в чем-то удостовериться. Впрочем, и я смотрела на нее также.
– Как? Покажите, – попросил Лермонтов.
Девушка рассмеялась не без коварства:
– Мне хотелось понять, как она к вам относится.
– Вы пристали к ней, как дети: «У Вареньки – родинка! Варенька – уродинка»?! – расхохотался Лермонтов, выказывая ровный ряд зубов, сияющих, как жемчуг.
– У нее в самом деле есть родинка. Неужели это вы ее описали в романе?
– Нет, только ее родинку.
– То-то она убежала от вас.
– Что-нибудь она вам говорила?
– Нет. Но поскольку в ее глазах был вопрос, кто же я по отношению к вам, я сама сказала, что вы – мой правнучатый брат. «Ну я одна из его кузин, в окружении коих он рос, – отвечала она не без коварства в тоне. – Передайте от меня поклон». Это все. И она ушла.
– А как она выглядела?
– На вид здорова, весела, но, кажется, ей скучно в обществе, и она бежит его.
– Превосходно. Она не изменилась. Мне все хотелось знать, читала она «Оправдание» или нет.
– Это стихотворение посвящено ей? А я думала, это всего лишь поэтическая фантазия.
– Не просто посвящено, а обращено к ней. Это как письмо. А в ответ – только поклон.
Лермонтов призадумался, сидя поутру за столом у раскрытого окна. Переписка с Марией Александровной оборвалась, писать к Алексису бесполезно, ленив отвечать, да, кроме вздора, ничего от него не услышишь. Переписка с Краевским – чисто деловая. Боже! Не с кем в целом свете перемолвиться словом, отвести душу?! Что же, отозваться на поклон? Почему бы нет?
